Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [141]

К одиннадцатому семилетию относится «переезд всей семьи в Ясную Поляну», а к двенадцатому, недожитому, бегство Толстого «в ночь с 27 на 28 октября 1910 года из Ясной Поляны; болезнь в пути и смерть на железнодорожной станции Астапово (7 ноября)» (9, 11).

Бунин относится к «уходу» Толстого очень серьезно, этот поступок для него не «блажь» гения, а закономерность, обусловленная самим типом его личности. Поэтому он подробно останавливается на завершающем жизненную драму эпизоде, показывая внутреннюю готовность Толстого к «бегству» и, вероятно, даже убежденность в необходимости такого шага. Для автора «уход» Толстого – одно из главных событий его жизни. Свои размышления, почему он бежал, Бунин соотносит с толстовскими суждениями, с тем, чтобы в конце главы включить их – просто включить, не формулируя выводы, – в контекст буддистской мудрости о двух путях в человеческой жизни. Логика авторской мысли в том, чтобы показать – именно показать, а не декларировать: Толстой в последний период жизни вступает, если следовать восточной традиции, на Путь Возврата, когда «теряются границы его личного и общественного я, кончается жажда брать – и все более и более растет жажда “отдавать” (взятое у природы, у людей, у мира): так сливается сознание, жизнь человека с Единой Жизнью, с единым Я – начинается духовное существование» (9, 19).

В пятой главе Бунин снова возвращается к Ясной Поляне, показывает, используя письма, дневники, мемуарные свидетельства, как был там Толстой счастлив и одновременно несчастен. «Я дожил до 34 лет и не знал, что можно так любить и быть так счастливым», – пишет он друзьям. А вот «нечто очень тайное» из дневников той же поры: «Ужасно, страшно, бессмысленно связать свое счастье с материальными условиями – жена, дети, здоровье, хозяйство. <…> Где я, тот я, прежний, которого я сам любил и знал, который выходит иногда наружу. <…> Я маленький и ничтожный. И я такой с тех пор, как женился на женщине, которую люблю» (9, 41).

Дня художника ключевое слово в этой главе – «связать». Он берет самые первые воспоминания Толстого: «Я связан; мне хочется выпростать руки, и я не могу этого сделать, и я кричу, плачу. <…> И памятны мне не крик мой, не страдание, но сложность, противоречивость впечатления. Мне хочется свободы, она никому не мешает, и я, кому сила нужна, я слаб, а они сильны…» (9, 46). И обобщает их, трактует философски-расширительно: «Связывают». Впоследствии он будет неустанно все больше развязываться, стремиться назад, к «привычному от вечности» (9, 46).

Выделение смысловой доминанты позволяет соединить в единое целое разные контексты и органично перейти к собственно философскому обобщению о двух родах людей, о «втором, малом», в котором люди, «уже втайне откликнувшиеся на древний зов “Выйди из Цепи!” (та же идея “развязывания”! – Н. П.) – уже жаждущие раствориться, исчезнуть во Всеедином и вместе с тем еще люто страждущие, тоскующие о всех тех ликах, воплощениях, в коих пребывали они, особенно же о каждом миге своего настоящего» (9, 48) и к которому автор причисляет Толстого. Характерно, как Бунин комментирует предсмертные реплики писателя: «Пусти, пусти меня!» Это и значит: «Вон из Цепи!» Но что там, за Цепью? «Пойди посмотри, чем это все кончится? Надо, надо думать!» (9, 49). Это «надо думать», противоречащее буддистскому «растворению», очень показательно для европейца, осваивающего восточную традицию, как пример особой природы такого освоения. Сравните с антибуддистским признанием англичанина-буддиста из рассказа «Братья»: «Да, только благодаря Востоку <…> я еще кое-что чувствую и думаю» (4, 277).

В определенном смысле тема Ясной Поляны здесь завершена. Философски разработанная художником, она стала обозначать на бунинском языке то, что «связывало» Толстого – дом, семью, близких, хозяйство, общественную деятельность и т. п., а также всю силу его привязанностей. При этом «философская проясненность» и философская «правота» поведения гения не закрывают от автора болезненности и муки расставания с тем, что было и навсегда оставалось Толстому родным. Более того, сама Ясная Поляна жила его присутствием. Дважды включает в текст Бунин слова Софьи Андреевны, произнесенные ею после похорон: «Через три дня дом совсем мертвый будет… Все уедут…» (9, 39, 42).

С уходом Толстого все в доме застыло в музейной неприкосновенности, «в опустевших комнатах смотрят со стен его проникающие в душу глаза» (9, 42). Эффект остановленного времени достигается поразительным, мастерским бунинским «живописанием»: «В кабинете и спальне все застыло с той ночи, когда он ушел, в полной неприкосновенности: подсвечник с догоревшей свечой и розеткой, окапанной стеарином, два яблока, подушка на диване, где он отдыхал, кресло, на котором около письменного стола любила сидеть Софья Андреевна, шахматы, три его карточки в разных возрастах и открытый на дне его смерти “Круг чтения”» (9, 42). Усиливает и завершает впечатление процитированная запись из упомянутой здесь открытой книги: «Смерть есть начало другой жизни». Заметим, что на самом деле эта фраза вошла в другой сборник – «На каждый день», под датой: 30 августа (9, 574). Вероятно, потребность в художественной правде, стройности и полноте образа оказалась сильнее стремления следовать документу.