Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [135]
Оценки и свидетельства ученых и биографов, представленные здесь также достаточно широко, как раз свободны от эмпирики и излишней эмоциональности мемуаристики и, казалось бы, могут составить достойную автору партию «голосов». Но возникает другая опасность, которая связана с так называемым объективным, а по существу, объектным подходом к постижению Толстого. Такой подход ведет к «растаскиванию» личности, ее живой сложности на части, частности и определения. Книга содержит целый ряд такого рода, на первый взгляд, верных, но обедняющих, опошляющих эту сложность определений и характеристик: «апостол любви», «великий грешник», «воплощенное угрызение социальной совести», «мировая совесть цивилизованного мира», «бунтарь, анархист, невер», «как художник Толстой, конечно, вне сомнений», «истинный позитивист нашего века», «Толстой пошел против церкви и мира – и восстановил против себя и церковь и мир» и т. д.
Бунину дискомфортно от таких «прояснений» и формулировок личности гения. Он стремится показать их приблизительность, досадную неточность, несостоятельность, поскольку понимает, что «подлинная жизнь личности совершается как бы в точке <…> несовпадения человека с самим собою, в точке выхода его за пределы всего, что он есть как вещное бытие, которое можно подсмотреть, определить и предсказать помимо его воли, “заочно”»[467]. Это понимание тем более ценно еще и потому, что Бунин, как и его великий предшественник, тяготел в творчестве к монологическому типу высказывания.
Обращаясь к исследователям Толстого, Бунин корректно, но твердо убеждает их в принципиальной несводимости Толстого к данным ими тем или иным характеристикам, в возможности каждый раз заново не только уточнить и дополнить эти характеристики, но и опровергнуть их. Так, приводя размышления адвоката Маклакова о характере религиозности Толстого, на взгляд автора, из числа самых удачных, Бунин тем не менее комментирует их следующим образом: «Так разъяснял Толстого Маклаков, <…> “Толстой – сын позитивного века и сам позитивист”. Но весьма странно называть “сыном позитивного века” того, кто то и дело говорил и писал: “Нет более распространенного суеверия, что человек с его телом есть нечто реальное. <…> Все тверже и тверже знаю, что огонь, погаснувший здесь, появится в новом виде не здесь (курсив автора. – Н. П.) – он самый. Вчера очень интересный разговор с Коншиным, он просвещенный материалист. Его, разумеется, не убедил ни в существовании Бога, ни в будущей жизни, но себя убедил еще больше. Есть ведь миллионы не-христиан, миллионы не признающих Христа Богом и, однако, верующих”» (9, 132). Или чуть дальше: «Маклаков утверждает: <…> “Толстой, как человек неверующий, видел в смерти полный конец”. На чем основано это утверждение? И на том, что “сам Толстой говорил мне не раз”, и на том, думаю, что Толстой писал, например, так: “Будущая жизнь – бессмыслица”. Это как будто совершенно подкрепляет утверждение Маклакова. Но чем кончена эта фраза, <…> как она читается полностью? – Будущая жизнь бессмыслица: жизнь вневременна» (9, 159–160).
Подобное отношение Бунин высказывает к книге М. Алданова «Загадка Толстого». Оценивая ее достаточно высоко, он не приемлет целого ряда жестких оценок и формулировок. Бунин цитирует Алданова: «Если мыслимо создать философию смерти, ее должен был создать Толстой. Но он не воспользовался для этических обобщений богатствами своей сокровищницы. <…> Естествоиспытатель сделал свое дело. Философ прошел мимо» (9, 149). Затем вступает сам: «Читаешь и глазам не веришь» (9, 149). Далее идет эмоциональный разбор толстовского текста и опять бунинские тревожащие вопросы: «Говорят ли так “естествоиспытатели”? Если для Толстого рождение человека есть таинство, “торжественнейшее в мире”, как может быть для него не таинством смерть человека, если только человек не умер еще при жизни?» (9, 150). И как главный аргумент в споре снова и снова звучит слово самого Толстого. Думать о Толстом для Бунина – значит думать вместе с ним, писать о нем – значит говорить с ним, давая ему возможность раскрыться самому.
А если этого нет, если общение не состоялось, то внутренняя суть Другого ускользает, его мир тотчас же поворачивается к нам своей объектной стороной: замолкает, закрывается и застывает в завершенные объектные образы[468]. Бунина, личностно и глубоко задетого феноменом Толстого, как раз страшит и отталкивает подобная завершенность, и своими настойчивыми вопрошаниями, последовательно проходящими через весь текст, он пытается ее разрушить.
Следовательно, представленное здесь «многоголосье» условно, оно, скорее, формальный признак организации текста, поскольку все «другие» персонажи нарушают правила диалога, либо растворяя личность Толстого в собственном опыте, либо слишком объективируя ее. Поэтому их «голоса» служат преимущественно фоном, материалом для более резкого выявления двух основных. Заметим, что такая позиция обозначается сразу. Возьмем начало книги. Бунин цитирует поучения Будды, затем Толстого (ведь, по его мнению, масштаб личностей равен): «И вот и Толстой говорит об “освобождении”: “Мало того, что пространство и время и причина суть формы мышления и что сущность жизни вне этих форм, но вся жизнь наша есть (все) большее и большее подчинение себя этим формам и потом опять освобождение от них”. <…> В этих словах, – резюмирует далее Бунин, – еще никем никогда не отмеченных, главное указание к пониманию его всего» (9, 7). Так он выражает свою позицию и оговаривает «право» на диалог.
