Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [133]
Подобных примеров можно привести множество. За приемом прямой «переклички голосов» угадывается основной принцип авторского отношения к герою: «Отношение к Ты непосредственно. Никакая абстракция, никакое знание и никакая фантазия не стоят между Я и Ты. Сама память преображается, устремляясь к полноте целого»[464].
Из текста, действительно устремленного к полноте присутствия и проявленности личности Толстого, автор стремится исключить всякого рода «опосредованности» и «дистанции», в том числе главную из них – временную. Перед нами еще один вариант «освобождения» от времени, реализованный в излюбленном бунинском хронотопе настоящего, которое длится и которое вбирает бесконечность прошлого и открыто будущему. «Только через присутствие Ты возникает настоящее. <…> Я, к которому не обращено никакое Ты, но которое окружено множеством “содержаний”, вовсе не имеет настоящего – только прошедшее. <…> У него нет ничего, кроме объектов; но объекты принадлежат прошедшему. Настоящее не мимолетно, не преходяще: оно присутствует и длится. <…> Сущности переживаются в настоящем, объектности – в прошедшем времени»[465]. Текст, следовательно, строится как развертывающееся вневременное пространство «встречи», диалога, пространство, на первый взгляд, без границ и ограничений, куда может быть допущен всякий, кому окажется внятен тот разговор, что ведут здесь и сейчас автор и герой.
Иллюзия непосредственности, сиюминутности открывающихся смыслов усиливается за счет постоянных вопросов, являющихся одновременно и внутренним диалогом автора с самим собой, и приглашением читателя к процессу размышлений. Вот, к примеру, фрагмент, где Бунин-повествователь размышляет о причинах «ухода» Толстого. Задается вопрос: «Почему он бежал?» (9, 15). Предпринимается попытка ответа: «Конечно и потому, что “тесна жизнь в доме, место нечистоты есть дом”, как говорил Будда. Конечно и потому, что не стало больше сил выдерживать многолетние раздоры с Софьей Андреевной из-за Черткова, из-за имущества» (9, 15). (Как характерно здесь употребление оборота «конечно и потому», изначально не претендующего на исчерпанность ответа!)
Чуть дальше – новый вопрос: «Но только ли эти причины побуждали к бегству?» (9, 15). Отвечает сам Толстой (Бунин цитирует его дневники): «Мне очень тяжело в этом доме сумасшедших» (9, 15). Идет целая серия высказываний Толстого, виртуозное оперирование которыми создает эффект его звучащего голоса. В этой цепи высказываний содержатся вопросы и самого Толстого: «Что такое я? Отчего я?.. Тело? Зачем тело? Зачем странство, время, причинность?» (9, 15–16).
Повествователь, следовательно, выстраивает целую перспективу ответов на свой вопрос: возможности ответа порождают для него и новые вопросы. Перефразируя М. М. Бахтина, можно сказать, что смысл любому высказыванию в бунинском тексте придает ясное понимание того, на какой вопрос это высказывание отвечает. Так создается подчеркнуто диалогическая структура повествования. Обнаженность диалога как приема организации текста выявляется уже средствами пунктуации: цитаты, высказывания оформляются как реплики в диалоге.
Любопытно, что Бунин, благодаря своему безупречному чувству меры, на всем протяжении «большого диалога», практически «по Бахтину», удерживается в позиции «вненаходимости», понимая, что «чистое вживание», «вчувствование» ведут к утрате собственного «я», разрушают способность видеть другого в целостности и, следовательно, несостоятельны[466]. И потому подлинность общения не исключает для него, а, напротив, обязывает тонко соединять в тексте моменты вживания в своего героя с объективацией, с отделением его от себя и взглядом на него извне. Оригинальность и значение таких объективации трудно переоценить, они очерчивают, проясняют феномен Толстого в нашем сознании и наполняют текст неповторимой, собственно бунинской интонацией:
«– Ехал мимо закут. Вспомнил ночи <…> и молодость, и красоту Дуняши, <…> сильное женское тело ее. Где оно?
Тут еще раз оно, это “сильное женское тело”. Но ведь какая глубокая грусть в этом: “Где оно”!.. В том-то и дело, что никому, может быть, во всей всемирной литературе не дано было чувствовать с такой остротой всякую плоть мира прежде всего потому, что никому не дано было в такой мере и другое: такая острота чувства обреченности, тленности всей плоти мира» (9, 110).
Или:
«– Я смотрел и чувствовал, что какая-то непонятная непреодолимая сила притягивает мои глаза к этому безжизненному лицу (курсив автора; далее – большой фрагмент из “Детства”. – Н. П.)
Глава эта есть нечто совершенно удивительное по изображению и внешнего и внутреннего. Сила изобразительности внешнего как будто преобладает… Но из этого внешнего исходит истинный ужас внутреннего» (9, 144).
И еще один пример:
«– Смерть есть перенесение себя из жизни мирской (то есть временной) в жизнь вечную здесь, теперь (курсив автора. – Н. П.), которое я (уже) испытываю.
Что значит “смерть” в этой фразе?.. Это живой и радостный возврат из земного, временного, пространственного в неземное, вечное, беспредельное, в лоно Хозяина и Отца, бытие которого совершенно несомненно» (9, 160).
В 1831 году состоялась первая публикация статьи Н. В. Гоголя «Несколько мыслей о преподавании детям географии». Поднятая в ней тема много значила для автора «Мертвых душ» – известно, что он задумывал написать целую книгу о географии России. Подробные географические описания, выдержанные в духе научных трудов первой половины XIX века, встречаются и в художественных произведениях Гоголя. Именно на годы жизни писателя пришлось зарождение географии как науки, причем она подпитывалась идеями немецкого романтизма, а ее методология строилась по образцам художественного пейзажа.
Как наследие русского символизма отразилось в поэтике Мандельштама? Как он сам прописывал и переписывал свои отношения с ним? Как эволюционировало отношение Мандельштама к Александру Блоку? Американский славист Стюарт Голдберг анализирует стихи Мандельштама, их интонацию и прагматику, контексты и интертексты, а также, отталкиваясь от знаменитой концепции Гарольда Блума о страхе влияния, исследует напряженные отношения поэта с символизмом и одним из его мощнейших поэтических голосов — Александром Блоком. Автор уделяет особое внимание процессу преодоления Мандельштамом символистской поэтики, нашедшему выражение в своеобразной игре с амбивалентной иронией.
В книге, посвященной теме взаимоотношений Антона Чехова с евреями, его биография впервые представлена в контексте русско-еврейских культурных связей второй половины XIX — начала ХХ в. Показано, что писатель, как никто другой из классиков русской литературы XIX в., с ранних лет находился в еврейском окружении. При этом его позиция в отношении активного участия евреев в русской культурно-общественной жизни носила сложный, изменчивый характер. Тем не менее, Чехов всегда дистанцировался от любых публичных проявлений ксенофобии, в т. ч.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Книга доктора филологических наук профессора И. К. Кузьмичева представляет собой опыт разностороннего изучения знаменитого произведения М. Горького — пьесы «На дне», более ста лет вызывающего споры у нас в стране и за рубежом. Автор стремится проследить судьбу пьесы в жизни, на сцене и в критике на протяжении всей её истории, начиная с 1902 года, а также ответить на вопрос, в чем её актуальность для нашего времени.
«Лишний человек», «луч света в темном царстве», «среда заела», «декабристы разбудили Герцена»… Унылые литературные штампы. Многие из нас оставили знакомство с русской классикой в школьных годах – натянутое, неприятное и прохладное знакомство. Взрослые возвращаются к произведениям школьной программы лишь через много лет. И удивляются, и радуются, и влюбляются в то, что когда-то казалось невыносимой, неимоверной ерундой.Перед вами – история человека, который намного счастливее нас. Американка Элиф Батуман не ходила в русскую школу – она сама взялась за нашу классику и постепенно поняла, что обрела смысл жизни.