Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [133]

Подобных примеров можно привести множество. За приемом прямой «переклички голосов» угадывается основной принцип авторского отношения к герою: «Отношение к Ты непосредственно. Никакая абстракция, никакое знание и никакая фантазия не стоят между Я и Ты. Сама память преображается, устремляясь к полноте целого»[464].

Из текста, действительно устремленного к полноте присутствия и проявленности личности Толстого, автор стремится исключить всякого рода «опосредованности» и «дистанции», в том числе главную из них – временную. Перед нами еще один вариант «освобождения» от времени, реализованный в излюбленном бунинском хронотопе настоящего, которое длится и которое вбирает бесконечность прошлого и открыто будущему. «Только через присутствие Ты возникает настоящее. <…> Я, к которому не обращено никакое Ты, но которое окружено множеством “содержаний”, вовсе не имеет настоящего – только прошедшее. <…> У него нет ничего, кроме объектов; но объекты принадлежат прошедшему. Настоящее не мимолетно, не преходяще: оно присутствует и длится. <…> Сущности переживаются в настоящем, объектности – в прошедшем времени»[465]. Текст, следовательно, строится как развертывающееся вневременное пространство «встречи», диалога, пространство, на первый взгляд, без границ и ограничений, куда может быть допущен всякий, кому окажется внятен тот разговор, что ведут здесь и сейчас автор и герой.

Иллюзия непосредственности, сиюминутности открывающихся смыслов усиливается за счет постоянных вопросов, являющихся одновременно и внутренним диалогом автора с самим собой, и приглашением читателя к процессу размышлений. Вот, к примеру, фрагмент, где Бунин-повествователь размышляет о причинах «ухода» Толстого. Задается вопрос: «Почему он бежал?» (9, 15). Предпринимается попытка ответа: «Конечно и потому, что “тесна жизнь в доме, место нечистоты есть дом”, как говорил Будда. Конечно и потому, что не стало больше сил выдерживать многолетние раздоры с Софьей Андреевной из-за Черткова, из-за имущества» (9, 15). (Как характерно здесь употребление оборота «конечно и потому», изначально не претендующего на исчерпанность ответа!)

Чуть дальше – новый вопрос: «Но только ли эти причины побуждали к бегству?» (9, 15). Отвечает сам Толстой (Бунин цитирует его дневники): «Мне очень тяжело в этом доме сумасшедших» (9, 15). Идет целая серия высказываний Толстого, виртуозное оперирование которыми создает эффект его звучащего голоса. В этой цепи высказываний содержатся вопросы и самого Толстого: «Что такое я? Отчего я?.. Тело? Зачем тело? Зачем странство, время, причинность?» (9, 15–16).

Повествователь, следовательно, выстраивает целую перспективу ответов на свой вопрос: возможности ответа порождают для него и новые вопросы. Перефразируя М. М. Бахтина, можно сказать, что смысл любому высказыванию в бунинском тексте придает ясное понимание того, на какой вопрос это высказывание отвечает. Так создается подчеркнуто диалогическая структура повествования. Обнаженность диалога как приема организации текста выявляется уже средствами пунктуации: цитаты, высказывания оформляются как реплики в диалоге.

Любопытно, что Бунин, благодаря своему безупречному чувству меры, на всем протяжении «большого диалога», практически «по Бахтину», удерживается в позиции «вненаходимости», понимая, что «чистое вживание», «вчувствование» ведут к утрате собственного «я», разрушают способность видеть другого в целостности и, следовательно, несостоятельны[466]. И потому подлинность общения не исключает для него, а, напротив, обязывает тонко соединять в тексте моменты вживания в своего героя с объективацией, с отделением его от себя и взглядом на него извне. Оригинальность и значение таких объективации трудно переоценить, они очерчивают, проясняют феномен Толстого в нашем сознании и наполняют текст неповторимой, собственно бунинской интонацией:

«– Ехал мимо закут. Вспомнил ночи <…> и молодость, и красоту Дуняши, <…> сильное женское тело ее. Где оно?

Тут еще раз оно, это “сильное женское тело”. Но ведь какая глубокая грусть в этом: “Где оно”!.. В том-то и дело, что никому, может быть, во всей всемирной литературе не дано было чувствовать с такой остротой всякую плоть мира прежде всего потому, что никому не дано было в такой мере и другое: такая острота чувства обреченности, тленности всей плоти мира» (9, 110).

Или:

«– Я смотрел и чувствовал, что какая-то непонятная непреодолимая сила притягивает мои глаза к этому безжизненному лицу (курсив автора; далее – большой фрагмент из “Детства”. – Н. П.)

Глава эта есть нечто совершенно удивительное по изображению и внешнего и внутреннего. Сила изобразительности внешнего как будто преобладает… Но из этого внешнего исходит истинный ужас внутреннего» (9, 144).

И еще один пример:

«– Смерть есть перенесение себя из жизни мирской (то есть временной) в жизнь вечную здесь, теперь (курсив автора. – Н. П.), которое я (уже) испытываю.

Что значит “смерть” в этой фразе?.. Это живой и радостный возврат из земного, временного, пространственного в неземное, вечное, беспредельное, в лоно Хозяина и Отца, бытие которого совершенно несомненно» (9, 160).