Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [132]

Толстой для Бунина не объект исследования и приложения интеллектуальных и эстетических усилий, художником движет живая сопричастность толстовскому космосу, поэтому он сознательно пытается выстроить тот мир, тот тип отношений, который М. Бубер называет миром «Я-Ты».

«Как опыт мир принадлежит основному слову Я-Оно. Основное слово Я-Ты утверждает мир отношений», – пишет философ[461]. И далее: «Если Я обращен к человеку, как к своему Ты, то он не вещь среди вещей и не состоит из вещей. <…> Ты встречает меня. <…> Я вступаю в непосредственное отношение с ним»[462].

Можно сказать, что бунинский текст пропитан энергетикой такого подхода. Организовать общение с Толстым по принципу «Я-Ты» – это значит не только смоделировать «прямое присутствие» гения в тексте, давая ему возможность говорить от первого лица. Необходимо показать, дать почувствовать исключительную ценность, уникальность этого Ты. Автор открывает свои собственные переживания и впечатления, не стыдится своих высоких оценок: «Мечтать о счастье видеть его я начал очень рано» (9, 50), «Во всей всемирной литературе нет ничего похожего на эти строки и нет ничего равного им» (9, 45) и т. п. Но не ограничивается этим, а стремится с самого начала обеспечить своему герою достойный, с его точки зрения, контекст, достойное жизненное пространство.

Уже в первой главке суждения Толстого по своей значимости и значительности ставятся в один ряд с высказываниями античных философов и Будды, а его «уход», трактуемый как «завершение “освобождения”», прямо соотносится с традицией «покинувших родину ради чужбины», среди которых были царевич Готами, Алексей Божий человек, Франциск Ассизский. Так, отношение Бунин – Толстой приобретает глобальный размах, развертывается в вечность пространства культуры и духовных ценностей. «Ты» Толстого исключительно, но все остальное, великое и значительное, не исчезает при встрече с ним, а существует как бы в «поле», контексте его личности.

Этот аспект кульминационно заострен в IV гл. Представляя философию жизни Толстого целой серией его собственных высказываний (ср.: «Избави Бог жить только для этого мира. Чтобы жизнь имела смысл, надо, чтобы цель ее выходила за пределы постижимого умом человеческим (курсив автора. – Н. П.)» (9, 34) и т. п.), вникая в их смысл и сверяя этот смысл с судьбой гения, автор вспоминает сначала библейского Иова, а затем включает в ряд Толстой – Иов Будду, Соломона и «даже самого Сына Человеческого». Виртуозно используется техника монтажа, при которой основная смысловая нагрузка приходится не на повествовательное слово и даже не на «говорящий сам за себя» цитируемый «чужой» текст, а на «простроенные» в авторском сознании связи и отношения между востребованными именами и судьбами. Тем самым Бунин достигает эффекта феноменальной проявленности толстовской «формулы жизни» в ее целостности и в то же время непереводимости на рациональный, понятийный, «вещный» язык. При этом интерпретация судеб великих, естественно, несколько смещена «под Толстого», поскольку основной акцент, определяемый его личностью, в данном случае связан не с темой христианского спасения или ветхозаветной покорности воле Творца, что было бы более органично, например, в сопоставлениях с Христом или Иовом, а с идеей «разорения», «освобождения» как залога победы над смертью: «Думая о его столь долгой и столь во всем удивительной жизни, высшую и все разъясняющую точку ее видишь как раз тут – в его бегстве из Ясной Поляны. <…> Думая об этом. <…> никак не избегнешь мысли о путях Иова, Будды, даже самого Сына Человеческого.

– Паки и паки берет его дьявол на весьма высокую гору и показывает ему царства мира и славу их. <…> Иисус говорит ему: отойди от меня, Сатана.

Кто был так искушаем, как Толстой, кто так любил “царства мира и славу их”? <…> “Врата, ведущие в погибель”, были открыты перед Толстым сугубо широко, “торжества над людьми” он достиг величайшего. “Ну и что ж? Что потом?” Достигнув, он “встал, и взял черепицу, чтобы скоблить себя ею, и сел в пепел вне селения (выделено автором. – Н. П.)”

Так же, как Иов, – и как Екклезиаст, как Будда – Толстой был обречен на “разорение” с самого рождения своего» (9, 36–37).

Вряд ли можно упрекнуть Бунина за такие смысловые смещения в «толстовском ключе», если иметь в виду, что в этой книге Толстой для него «есть Ты и заполняет собою небосвод. Не то, чтобы не было ничего другого, кроме него, но все другое живет в его свете»[463].

Моделируемая в книге «ситуация встречи» объясняет и сам характер компоновки материала в произведении, непреднамеренно свободную композицию книги, имеющую целью обозначить и соединить в целое состоявшегося диалога моменты непосредственного общения автора и героя. К примеру, во второй главе, в финале Бунин вспоминает древнюю индусскую мудрость «…о том, что человек должен пройти два пути в жизни: Путь Выступления и Путь Возврата» (9, 13). Охарактеризовав эти два пути, он завершает главу репликой Толстого, включенной в текст непосредственно, без всяких «переходов» и «подступов» и взятой из уже цитированных чуть ранее дневников классика: «Человек переживает три фазиса» (9, 19). Или в пятой главе, цитируя большой фрагмент из «Первых воспоминаний» Толстого, Бунин резюмирует: «Во всей всемирной литературе <…> нет ничего равного» (9, 45). Затем вновь – без комментариев – прямо вступает Толстой: «Подчинение и потом опять освобождение» (9, 45). А далее опять Бунин – с вопросами, которые чуть позже будут развернуты в известные размышления об особой породе людей, обладающих «особенно живой и особенно образной (чувственной) “памятью”» (9, 47).