Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [131]

Глава 7 «Ситуация встречи»: Бунин и Толстой

Лев Толстой – художник, философ, человек – был подлинной «темой жизни» Бунина. «Никогда во мне не было восхищения ни перед кем – кроме только Толстого», – признавался Бунин в 1930 г.[454] Еще ранее он говорил в одном из интервью: «Для меня был богом Толстой»[455].

Постичь Толстого, приблизиться к нему являлось для Бунина творческой и человеческой сверхзадачей. Он переживает сильное увлечение Толстым в молодости (становится даже на некоторое время толстовцем!), пишет близкие толстовскому пафосу рассказы (лучшие из них – «Худая трава» – «мужицкий» «Иван Ильич» и «Господин из Сан-Франциско»), вновь и вновь возвращается к нему в дневниках и, наконец, создает «Освобождение Толстого» как результат такого растянутого на всю жизнь процесса постижения.

Книга «Освобождение Толстого», написанная Буниным в 1937 г., принадлежит к числу итоговых произведений писателя. В определенном смысле она уникальна. Во-первых, потому, что, как справедливо полагают исследователи, это «необыкновенное произведение, <…> не имеющее аналогов в мировой толстовиане»[456]. Во-вторых, при кажущейся очевидности, ее теоретической и мемуарной основе, она изначально очень трудно определяется в жанровом аспекте[457], «ускользает» от каких бы то ни было дефиниций. «Это одновременно и религиозно-моралистический трактат о Толстом, и подведение итогов собственной жизни, и художественное произведение, своего рода реквием…» – замечает О. Михайлов[458]. «Вокруг “Освобождения Толстого” легко выстраиваются различные контексты, потому что в этом произведении сконцентрированы сквозные мотивы всего бунинского творчества. <…> Понять природу произведения, проследить, как возникает удивительный синтез философичности и художественности – задача, к решению которой едва приступают исследователи», – пишет М. С. Штерн, автор одной из последних монографических работ о художнике[459].

Думается, главная проблема книги связана с автором как носителем концепции, точнее – с многозначностью авторского статуса, с особым типом и особой логикой отношений автора и его героя – Л. Н. Толстого.

Это произведение, традиционно именуемое философским трактатом, носит, безусловно, обобщающий характер и по уровню предложенной концепции, и по мастерству ее воплощения. Это результат многих и многих наблюдений, размышлений, «вчитываний» и «вслушиваний», встреч, бесед, переживаний. Отсюда такая широта и свобода в использовании материала – художественного, мемуарного, публицистического, философского, критически-интерпретационного: от библейских источников и высказываний Будды до суждений яснополянских мужиков и отрывков из личных писем. И вместе с тем это не столько обобщение, сколько общение. Перед нами блистательно разыгрывается «ситуация встречи» (термин В. С. Библера), в которой как источник нового содержания важен момент сопряженности различных ценностных и эстетических смыслов. «Всякая подлинная жизнь есть встреча», – писал М. Бубер, разработавший в своих сочинениях проблему онтологического диалога[460]. И, подобно этому, читатель действительно обретает подлинность содержания, только включившись в «ситуацию встречи», в процесс общения двух художников и двух личностей.

Концепция как смысловой узел обозначена в самом начале, но это лишь тема разговора, а дальше «на наших глазах» и «при нашем участии» она, подобно «узлу», развязывается, развивается, обогащается. Как и должно быть в диалогическом общении, автор снова и снова «слушает» Толстого, дает ему возможность свободно говорить, очень широко цитируя его дневники, произведения, письма: «Родился я и провел первое детство в древне Ясной Поляне» (9, 9); «28 окт. 1910 г., Оптина Пустынь. Лег (вчера) в половине 12. Спал до третьего часа. Проснулся и опять, как прежние ночи, услыхал отворяние дверей и шаги» (9, 12); «Подняться на точку, с которой видишь себя. Все в этом» (9, 15); «Человек переживает три фазиса, и я переживаю из них третий» (9, 17); «Милые мои дети, Таня и Сережа! Надеюсь и уверен, что вы не попрекнете меня за то, что я не призвал вас» (9, 24); «Думают, что болезнь – пропащее время. Говорят: “Вот выздоровлю и тогда…” А болезнь самое важное время» (9, 157); «С этого началось для князя Андрея вместе с пробуждением от сна пробуждение от жизни» (9, 156) и т. п.

Тем самым Бунин действительно стремится разрушить традиционную схему субъектно-объектных отношений автора и героя, наделяя Толстого правом «прямого присутствия» в тексте, возможностью непосредственно вступать в авторское повествование. Этот прием, работающий в системе других, очень показателен, поскольку помогает художнику сразу с первых страниц, заявить о своем, оригинальном способе коммуникации с гением. «Освобождение Толстого» – еще один пример «философской чуткости» художника, органической созвучности его мироощущения идеям эпохи. Я имею в виду то, что в книге, по существу, предложен и реализован вариант постижения личности, оставившей ярчайший след в культуре и духовной жизни, постижения как прямого общения с ней в «ситуации встречи» и что может быть осмыслено, истолковано и оценено в сопоставлении с идеями философов-«коммуникаторов» XX в. – К. Ясперса, М. Бубера, М. Бахтина, В. Библера и некоторых других.