Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [110]

Впрочем, тема смерти не только замыкает «круг» повествования, она неизменно присутствует в тексте на протяжении всего рассказа. Так, история Аглаи последовательно ведется «под знаком смерти». Вступление девочки Анны в жизнь уже отравлено ее дыханием. Характерно, что смерть родителей не вызывает у нее «ни страха, ни жалости», но она «навсегда запомнила тот ни на что не похожий, для живых чужой и тяжкий дух» (4, 361) ее, запомнила «холод великопостной оттепели, что напустили в избу мужики, выносившие гробы» (4, 361). Потом было посещение погоста, где «под соснами торчат сосновые кресты», первый вещий сон, являющийся в интерпретации сестры знаком ранней кончины Анны, был испуг, окрасивший ее лицо долго державшимся «смертным цветом». И, наконец, сама ранняя кончина Анны-Аглаи, рассказ о которой художник не случайно доверяет человеку, наделенному зрением «редкостным и проницательным».

Повествование о пребывании Аглаи в обители, о ее «великом смирении», о подвиге «неглядения на мир земной», казалось бы, должно подвести читателя к мысли о потребности и необходимости обретения святости как высшей красоты (само имя Аглая в переводе с греческого означает «блестящая, блистающая»). Между тем рассказ завершается очень своеобразно. Приводится жутковатое и, как признавался сам Бунин, «жестокое и страшное утешение отца Родиона, что истлеют у Аглаи только уста»[372]. Эта деталь – «истлевшие уста» – черта, безусловно, новой эстетики, «модерности»[373] бунинского стиля, важна для художника как знак побеждающей красоту смерти. При этом писатель совершенно забывает о традиционном для житий моменте «чуда». Смертный отпечаток, окрашивающий, как мы видим, все события рассказа, усилен здесь еще и особым «цветовым сюжетом», образованным в основном динамикой двух цветов. Пространственная доминанта рассказа («лес») уже заключает в себе опосредованную передачу первого – главного – цвета. При этом, косвенно присутствуя в многочисленных вариациях «лесной» темы, символизируя жизнь и произрастание, в прямой своей передаче зеленый цвет обретает совсем иные черты, противоположное значение. С одной стороны, он, если можно так сказать, «опускается», уходит за «земную» границу, становясь знаком мистического, а именно – дьявольского и зловещего. Вспомним, например, эпизод, когда «большая блестящая змея с изумрудной головой обвилась круг» босой ноги Аглаи, трактуемый как знамение. С другой – в финале зеленый цвет прямо связывается с образом смерти и тлена: зеленая шапочка на голове покойной, зеленая «длинная могилка» Аглаи дополняются цветом ее истлевших уст. В данном случае мы имеем дело не только с цветовым дуализмом, выражающим вечную антитезу – оборачиваемость жизни и смерти, но с преодолением, поглощением одного значения другим.

Подобная развязка «зеленого сюжета» дублируется динамикой и смысловой наполненностью белого цвета, второго по значению в рассказе. Характерно, что белый цвет в «Аглае» совершенно лишен семантики святости. Он, во-первых, символизирует «некраску», то есть то, что предшествует слову, началу, яркому многоцветию мира. Отсюда весьма показательна смысловая перекличка деталей – «беленького личика» героини, так и оставшейся, по мнению автора, в преддверии настоящей жизни, и «белого платка», которым странник-оригинал завязал свои «жадные да острые» глаза, чтобы «сократить» свое «редкостное и пронзительное» «телесное зрение». Во-вторых, это цвет холода и смерти. В диковинном «снежном» сне Аглаи, в котором она летела «по белому полю» под «слепящим ледяным солнцем» за горностаем, белым царским зверьком, белый цвет уже таит в своей непостижимой немоте и невысказанности какую-то страшную угрозу. А в самом «лесном» и ярком цветовом эпизоде рассказа он не только вплотную придвинут к зеленому, обернувшемуся «изумрудной головой» дьявольского искушения, но и прямо назван «смертным цветом».

Следовательно, в рассказе, который, по выражению М. Горького, Бунин написал «удивительно четко», «точно старый мастер икону», художник достаточно определенно прочертил и собственное отношение к религиозному служению героини. Это отношение, отчасти поясненное им самим в дневнике 1915 г. «как сложное и неприятное, болезненное»[374], показывает в конечном итоге невозможность для Бунина 1916 г. понять и принять органичность и оправданность такого пути. Отсюда черты вырождения во внешности Аглаи («не в меру высокая, тонкая и долгорукая», «отменно долгая»), а также полное «небрежение» ее личностью, внутренними побуждениями. Духовного выбора как проявления свободы в рассказе нет: Аглая, по существу, в плену чужих решений и своего фаталистического мироотношения. Феномен Аглаи можно, вероятно, рассмотреть и объяснить в контексте размышлений писателя в этот период о чертах иллюзорности, неадекватности восприятия мира, присущих русскому человеку (ср.: «Суходол»), коренящихся в его эмоциональной избыточности и неспособности к самоанализу. Случайна ли в таком контексте игра имен: Аглая в миру носила имя Анна, что в переводе «благодать»? Не является ли это для автора еще одной возможностью подчеркнуть, что, отрекаясь от своего земного, «благодатного» имени, героиня вступает на путь вовсе не обретения благодати, а напротив, рабского подчинения закону фатально наследуемых традиций.