Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [112]
В художественном мире Бунина – доминанты иные. Именно подтекст и символика играют в рассказе огромную, если не первостепенную роль. Достаточно вспомнить, что сам «Чистый понедельник» как временной промежуток, давший название рассказу и являющийся рубежом в жизни персонажей, фактически также «уходит» за пределы текста, символизируя при этом, может быть, то самое главное, что остается для героя не вполне понятным и только угадывается, предчувствуется, предполагается им. Вообще, все произведение строится на странном контрасте подчеркнуто варьируемого мотива незнания, непонимания, отсутствия видимых причинно-следственных связей и жесткой определенности сознательного выбора героини, продиктованного каким-то особым ее знанием. Слова «не знаю», «не понимаю», «зачем-то», «почему-то» становятся для рассказа ключевыми: «Чем все должно кончиться, я не знал и старался не думать» (5, 460); «…она была загадочна, непонятна для меня, странны были и наши с ней отношения» (5, 460); «Она зачем-то училась на курсах. <…> Я как-то спросил: “Зачем?”. Она пожала плечом: “А зачем все делается на свете? Разве мы понимаем что-нибудь в наших поступках?”» (5, 460). Или такой весьма знаменательный диалог:
«– Откуда вы это знаете? Рипиды, трикирии!..
– Это вы меня не знаете.
– Не знал, что вы так религиозны.
– Это не религиозность. Я не знаю что» (5, 465).
И в финале: «Мне почему-то захотелось непременно войти туда (в церковь. – Н. П.)» (5, 471); «Уж не знаю, кто были они и куда шли» (5, 471); «Я почему-то очень внимательно смотрел на них» (5, 471).
Наряду, казалось бы, с фатальным «незнанием» и «непониманием» – удивительная собранность и сосредоточенность героини в Прощеное воскресенье как знак созревшего и уже принятого ею решения. Она внутренне спокойна, она как будто знает все, что будет дальше. Ее грех общенационального свойства, поскольку проистекает из глубинной и максималистской потребности русского человека в духовном подвиге, который немыслим для него без падения: очищение может быть достигнуто только преодолением тягчайшего греха, оплачено жертвой и страданием, а иначе оно неподлинно и несостоятельно. В поступке героини «Чистого понедельника» есть что-то от кенотической жертвенности, приобщающей ее к самым истокам, к сердечным и живым основаниям русской культуры[380]. И в то же время – это испытание себе и себя, сознательно устроенное ею. Может быть, поэтому ощущение некоторой нарочитости, головного характера «любовной жертвы» героини так и не оставляет нас до самого конца.
Следовательно, если поведение Аглаи выстраивается преимущественно мотивом бессознательного подчинения, то в «Чистом понедельнике» автору становится важнее тема выбора и преодоления героиней собственной природы. С этой точки может быть рассмотрен контраст их портретов. Аглая представляет «желтоволосую Русь», о которой так категорично высказывается героиня «Чистого понедельника», когда речь идет о Шаляпине (см.: 5, 465). В портрете Аглаи последовательно проведена тема белого и синего цвета. Для героини «Чистого понедельника», напротив, характерна символика темного. Черного. Она обладает «индийской, персидской» красотой, и ее портрет, воспринятый в контексте рассказа о ее образе жизни, выдает в ней земное, плотское, страстное начало, «укорененность» в «нашем темном, земном».
Любопытно в этом отношении также использование в обоих рассказах мотива искушения любовной страстью. В «Аглае» эпизод, когда «большая блестящая змея с изумрудной головой обвилась круг <…> босой ноги» героини напрямую связан с библейской мифологемой искушения и интерпретируется Катериной как «третье указание» предначертанности ее пути: «Бойся Змея Искусителя, опасная пора идет к тебе» (4, 366). Этот случай, действительно, окончательно определяет ее судьбу. В «Чистом понедельнике» библейская мифологема опосредована введением литературного источника. Героиня цитирует «Повесть о Петре и Февронии Муромских», странным образом объединяя две сюжетные линии в одну и соотнося их в своем сознании с собственной судьбой. «Змей в естестве человеческом, зело прекрасном» (5, 469), как известно, уже присутствует в ее жизни. И если выбор Аглаи продиктован в том числе страхом, боязнью разрушительной страсти, то в «Чистом понедельнике» он дается преодолением и жертвой. Отсылка к литературному источнику может восприниматься и как знак принадлежности героини к определенной среде, и как свидетельство ее особых пристрастий в поисках аналогий для сознательного выстраивания собственной судьбы. Не случайно, обращаясь к древнерусской повести, она отчетливо акцентирует тему испытания, выпавшего на долю ее героини: «Она, не слушая, продолжала: “Так испытывал ее Бог”» (5, 467). Все эти открывающие смысловые нюансы свидетельствуют, если можно так сказать, «в пользу» героини «Чистого понедельника», несмотря на ее богемный, странный, «неправедный» облик. Ее решение – не бессознательная дань фатально усвоенному поведенческому стереотипу и, полагаем также, не экстравагантная выходка неофита. Особенно очевидным это становится в заключительном эпизоде рассказа.
