Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [107]
Смерть Натали – горькая закономерность: такая любовь не может жить в этом мире, поскольку, прибегнем вновь к В. Соловьеву, «…в основе нашего мира есть бытие в состоянии распадения, бытие раздробленное на исключающие друг друга части и моменты. Вот какую глубокую почву <…> должны мы принять для того рокового разделения существ, в котором все бедствия и нашей личной жизни»[359]. Два любящих человека вряд ли могут победить «двойную непроницаемость» вещественного бытия, но могут уже противостоять «непроницаемости во времени», преобразуя самые яркие моменты прошлого в подлинность живого настоящего. Поэтому, несмотря на такой финал, пафос рассказа можно считать трагически-утверждающим.
Заметим также, что, несмотря на представленные в тексте размышления Мещерского, «Натали» вряд ли следует относить к кругу произведений, в которых героем владеют сразу «две любви» – таких, в частности, как «Идиот», «Дьявол» и т. п.[360] Это, скорее, рассказ в общем о традиционных вариантах представленности женского, женщин в мужском мире и о редком счастье единственной встречи, о подлинной любви. Позволим себе еще раз напомнить о сравнении Сони с лягушкой, поскольку лягушка, кроме мифологического значения женской природности (утробности), плодовитости, связана еще и с семантикой (символикой) предвосхищения и трансформации. Возможно, в этом сравнении скрыт намек и такого содержания. Поэтому более органичным для «Натали» представляется контекст «Обрыва», нежели упомянутых здесь произведений Толстого и Достоевского. Однако толстовская тема все же имплицирована в текст. Я имею в виду прежде всего толстовские имена главных героинь. Любопытно, что и Гаша также косвенно напоминает о Толстом. Так, в «Освобождении Толстого» Бунин приводит покаянные признания классика о своих любовных «преступлениях»: «Второе – это преступление, которое я совершил с горничной Гашей, жившей в доме моей тетки. Она была невинна, я ее соблазнил, ее прогнали она погибла» (как Катюша Маслова в «Воскресении», – поясняет Бунин (9, 109)). Случайны ли подобные совпадения?
Думается, наделяя героинь такими знакомыми именами и используя их в «обратной проекции», Бунин пытается пересмотреть отстаиваемые Толстым критерии «естественного» поведения в любви, а также безусловность «семейного» ее осуществления. В самом деле, любовь к Натали открывает герою его «собственную бесконечность», но он не может жить в условиях распавшегося, раздробленного бытия. И художник, называя героиню именем с «природной» семантикой (Наталья – «природная», «родная»), как будто утверждает естественность, «природность» потребности человеческой души именно в такой встрече, в такой любви, несмотря на весь трагизм ее кажущейся неосуществленности.
Непременное «лунное сопровождение» объяснений Мещерского и Натали также отчасти отсылает нас к толстовской теме «свиданий при луне» (первая встреча Наташи и Андрея, объяснение Николая Ростова с Соней). Однако, если в мире Толстого «яркий свет луны», искажая реальность до неузнаваемости, является знаком «отступления» от предначертанного героям истинного соединения, то для Бунина символика лунного света несет в себе неизбывный трагизм любви подлинной. Не случайно в свиданиях с Соней, в том числе и ночных, тема луны отсутствует. (Заметим в скобках, что в данном случае через Толстого писатель подключается к более широкому диалогу с литературной и общекультурной традицией, накопившей солидный багаж трактовок мифологемы лунного света.) Глобальная для Бунина тема трагической сопряженности любви и смерти введена уже фамилией героя – Мещерский, ассоциативно отсылающей нас к державинским стихам о скоротечности любви и самой жизни «На смерть Мещерского»[361], и его именем – Виталий, несущем в себе, напротив, семантику жизни, жизненности.
Что касается Гаши, то за этим именем, вероятно, скрыта сложная содержательная аллюзия, выводящая через факты биографии Толстого к его последнему роману. Толстовская разработка сюжета о «соблазненной и покинутой» трансформируется в бунинском тексте в обычный и частый вариант устроения «семейного счастья». Показательно искреннее, иронически горькое и одновременно теплое признание, когда Мещерский думает о Гаше: «Вот и все, что осталось мне в жизни» (7, 167). В общем, не так уж и мало.
Рассказ имеет безошибочно узнаваемый финал. Узнаваемость обеспечивается не только характерной для цикла повторяемостью, но и памятью трагических развязок тургеневских произведений с постоянно «присутствующим» в них мотивом властно вторгающихся в людские судьбы роковых сил. Так по этому поводу писала в мае 1944 г. Тэффи: «…впечатление от книги: она очень серьезная, значительная, мрачная вся от первого до последнего слова. Трагически безысходная. Один только рассказ чуть-чуть пронизан лирикой любви, и конец у него тургеневский. Героиня умирает от родов. Подходя к концу рассказа, я думала: “Куда Бунин ее денет?” Но таким героиням заранее предначертан тургеневский конец»
