Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [103]

Изменилась, кажется, не только смысловая, но и пространственная парадигма, поскольку в произведении, изначально настроенном на стратегию передвижения, перемещения («поехал на поиски», «ряд <…> забавных историй»), прежде всего оказывается разработанной тема дома, «дворянского гнезда». Она представлена здесь ярче, предметнее, объемнее, чем в других, сходных по основному хронотопу, произведениях («Руся», «Таня»). Во второй главке герой подробно знакомит нас с домом и усадьбой. В том, с какой тщательностью он восстанавливает их облик, например детали интерьера «кабинета и вместе спальни» дяди («дубовые книжные шкапы», «часы красного дерева с медным диском неподвижного памятника», «целая куча трубок с бисерными чубуками», «барометр», «бюро дедовских времен с порыжевшим зеленым сукном откинутой доски орехового дерева, а на сукне клещи, молотки, гвозди, медная подзорная труба»; «целая галерея выцветших портретов в овальных рамках» на стене, огромных размеров «стол и глубокое кресло», «широчайшая дубовая кровать» и т. п.), «летние» подробности жизни в усадьбе с ежедневными купаниями, утренним кофе, «долгими обедами с окрошкой, жареными цыплятами и малиной со сливками», послеобеденным «отдыхом по своим комнатам», чтением вслух, варкой варенья «на тенистой полянке под дубами, недалеко от дома, вправо от балкона», «чаем на другой тенистой поляне, влево», вечерними прогулками и игрой в крокет, угадывается, насколько этот дом запомнился ему, вошел в его мир. Все здесь ладно, основательно («с удовольствием убедился неизменности этой старой просторной комнаты» (7, 148)) и разумно устроено, все дышит благополучием, уютом, теплом и традицией. «Чудесный дом» – так передает герой свое ощущение пространства, в котором он оказался, и это ощущение продолжено восприятием сада, гармоничной природы, «всего летнего благополучия деревенской усадьбы». Однако такое «летнее благополучие» домашнего образа жизни как бы не вполне принадлежит главным героям, оно весьма относительно для них, поскольку оба они – и Мещерский, и Натали – всего лишь гости, случайно встретившиеся в этом «чудесном доме», и должны непременно разъехаться, уехать оттуда. Характерно, что сразу после объяснения Натали говорит Мещерскому: «Уезжайте завтра же. <…> Я вернусь домой через несколько дней» (7, 162). И эта деталь, безусловно, несет важную смысловую нагрузку, символически предваряя дальнейшую судьбу героев, невозможность обретения ими своего, для них двоих, «чудесного дома». Но об этом чуть позднее. А сейчас остановимся еще на одной немаловажной детали.

Если в замысле своем художник отсылал нас к Гоголю, то созданный им текст настойчиво и прямо напоминает другого автора, существенно «сдвигая» пространственную и смысловую перспективу. В рассказе четырежды упомянут роман Гончарова «Обрыв», который усердно читается персонажами и который затем навсегда соединяется в памяти героя с образом читающей его Натали.

Выделение «Обрыва», в данном случае как одного из субъектов интертекстуального диалога, также необходимого в обеспечении произведению смыслового объема, можно рассматривать, во-первых, как осуществленную попытку жанровой и структурной цитации: рассказ моделирует гончаровскую форму «романа в романе», при этом символически трансформируя сочинительство литературы в ее чтение. Это уже знак культуры XX в., особенно активно «перечитывающей» тексты прошлого и творящей из «перечитывания» «чужого» собственный текст. Во-вторых, роман «Обрыв» вошел в русскую литературу как попытка типологизировать многообразнейшие проявления любовного чувства, как уникальное художественное исследование типов любви. И автор «Натали» вряд ли мог «пренебречь» в самом «романном» рассказе цикла обращением к такому авторитетнейшему источнику.

Гончаров, как известно, строит свою типологию любви по психологическому и культурологическому принципам (романтическое чувство Райского к Наташе, рыцарская преданность Ватутина бабушке, пастушеская идиллия Викентьева и Марфеньки, «поединок роковой» Веры и Волохова, чувственные страсти Марины, любовь-сострадание Тушина, «дон-жуанский комплекс» поиска идеала красоты Райского и т. п.). Причем он стремится закрепить определенный тип любви за конкретными героями. У Бунина другие задачи. Такая обстоятельность, последовательность, детализация в развертывании темы кажутся ему, о чем он сам упоминает в дневниках, делом «умным, крепким», но и «нестерпимо длинным», устаревшим[344].

Он идет по пути интенсификации и усиления внутреннего драматизма отношений. Его герой Мещерский в своих «поисках любовных встреч» отдаленно напоминает Райского. Однако его стремления, безусловно, более прозаические, он далек от артистизма героя «Обрыва» и его эстетических притязаний воплотить идеал женской красоты, тот «сияющий образ», который постоянно влечет его и заставляет работать его воображение. Между тем, познавая любовь, Мещерский оказывается отчасти в ситуации, типологически сходной с ситуацией Райского и совершенно не типической, по мнению Гачева, для русской литературы[345]. При всех очевидных различиях двух авторов в таком совпадении угадывается глубинная перекличка их подходов. Мещерский, подобно герою Гончарова, захвачен тайной женского очарования, пытается разгадать тайну любви «к двум». Вспомните у Гончарова посвящение Райского женщинам: «Долго ходил я, как юродивый, между вами, с диогеновым фонарем, <…> отыскивая в вас черты нетленной красоты для своего идеала. <…> Вдохновляясь вашей лучшей красотой, вашей неодолимой силой – женской любовью, – я слабой рукой писал женщину»