Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [102]

За внешними действиями персонажа, которые так обстоятельно фиксируются глагольными формами, безошибочно угадывается внутренняя драма, тяжелое состояние, переживаемое героем. Завершается это перечисление действий выразительным повтором глаголов совершенного вида, подчеркивающих окончательность принятого решения и неотвратимость трагической развязки. Концептуально ключевыми становятся повествовательные детали – «надел чистое белье, белоснежный китель». В соотнесении с «офицерским картузом» и пространным монологом героини еще очевиднее, что автор таким финалом сознательно возвышает героя-мужа, переводя рассказанную историю в общенациональный контекст, очень лично им переживаемый. Ведь речь, по существу, идет о русском офицере, защищающем свою честь, честь своей семьи при всей проблематичности сделанного им выбора. И здесь, конечно, не обошлось без «тени» Вронского. Тот факт, что муж и любовник меняются ролями, и первый, в отличие от героя Толстого, уже не оставляет себе никакого шанса остаться в живых, сам по себе показателен именно в аспекте поведения русского офицера, дворянина, бескомпромиссно следующего кодексу чести.

Значение финала «Кавказа» в понимании бунинской трактовки традиционного адюльтера еще ярче обозначается при сопоставлении с формально сходным финалом повести Леонтьева. «Следы» леонтьевского текста присутствуют здесь вполне отчетливо. Они связаны с темой смерти, явленной в целом через оригинальный, редко встречающийся в русской литературе природный образ. Это образ черных кипарисов, трижды повторенный в «Кавказе» и ставший лейтмотивом: «…на всю жизнь запомнил те осенние вечера среди черных кипарисов, у холодных серых волн» (7, 13); «Мы нашли место первобытное, <…> чернели кипарисы» (7, 15); «Мы открывали окно, часть моря, видная из него между кипарисов, <…> имела цвет фиалки» (7, 15). Кипарис – дерево печали, смерти, погребения[339]. Входя в уединенный мир убежавших от всех и всего любовников, оно (дерево) изначально «заражает» их короткое счастье предчувствием и близостью смерти. Не случайно непосредственно перед роковой развязкой герой рисует картину бури, пришедшей с гор, прямо называя черноту окружающих кипарисовых лесов «гробовой»: «Иногда по ночам надвигались с гор страшные тучи, шла злобная буря, в шумной гробовой черноте лесов то и дело разверзались волшебные зеленые бездны» (7, 16). Образ кипарисов прямо отсылает к Леонтьеву, очень близкому, кстати, Бунину и своим, как замечал В. Розанов, «эстетическим фанатизмом». Сравните, у Леонтьева: «морской ветер веет в моем саду, кипарисы мои печальны и безжизненны вблизи, но прекрасны между другой зеленью»[340]; «Никто не возьмет моих кипарисов, моего дома, обвитого виноградом»[341]. В обоих случаях вечнозеленое южное дерево является не просто фоном для историй о любовном треугольнике. Это символическое обозначение того, что эти истории изначально развертываются «под знаком смерти». Логично вспоминается «Анна Каренина», в которой похожий смысл воплощался, правда, совсем другим образным рядом.

Следовательно, обращение к интертекстуальной составляющей одного из бунинских шедевров вырастает в литературоведческую историю про то, как шутовской колпак рогоносца оборачивается сначала респектабельной шляпой с траурным крепом («Вечный муж»), а потом картузом русского офицера. То есть обычно самый жалкий фигурант извечного любовного конфликта, а именно муж, восстанавливается в своем человеческом достоинстве. (Вспоминается в этом контексте статья Ю. Н. Чумакова «Фуражка Сильвио», в которой блестяще проанализированы содержательность и функциональность детали такого рода[342].) Бунин, мысливший себя завершителем классической традиции, писал многие свои вещи как обобщение, как итог целого ряда тем русской литературы (от судьбы «дворянских гнезд» до темы «маленького человека» – «Суходол» «Чаша жизни», «Последнее свидание», «Архивное дело» и многие др.). «Кавказ» той же природы. Выдвигая фигуру мужа в центр истории и придавая ему при всех оговорках статус высокого героя, Бунин, по существу, встает на защиту семьи и семейных ценностей. При этом он не изменяет ни на йоту подлинной художественности и не приближается ни на сантиметр к позиции какого бы то ни было дидактизма. Другое дело, что способ разрешения семейного конфликта проблематический, этически небезупречный, хотя и возвращающий в прошлый русский мир. Но тут уже «приоткрывается дверь» в «студию русского самоубийства».

§ 3. «Натали» и «Чистый понедельник»

Рассказ «Натали» – один из самых лучших, эстетически совершенных в «Темных аллеях», не случайно он был взят в 1945 г. американским издательством в антологию мировой литературы[343]. Кроме того, самый большой по объему рассказ носит, безусловно, обобщающий характер, аккумулируя многое из того, что разбросано, рассредоточено по многим другим произведениям книги.

Молодой герой, путешествуя «в поисках любовных встреч», попадает в имение своего дяди и там переживает «сразу две любви, такие разные и такие страстные», и одной из них суждено стать тем редким чувством, что именуется в народе «любовью до гроба». В «Происхождении моих рассказов» Бунин указывает на парадоксальную и в то же время, если вдуматься, глубоко закономерную пространственную ассоциацию, послужившую основой для построения хронотопа (= топохрона) произведения: «Мне как-то пришло в голову: вот Гоголь выдумал Чичикова, который ездит и скупает “мертвые души”, и так не выдумать ли мне молодого человека, который поехал на поиски любовных приключений? И сперва я думал, что это будет ряд довольно забавных историй. А вышло совсем, совсем другое» (7, 388).