Проза И. А. Бунина. Философия, поэтика, диалоги - [101]

. Действительно, при всей, казалось бы, определенности выбранной для себя роли герой-муж вместе с тем не исключает и другой возможности развития дальнейших отношений: «благородно» разрешая Лизе пройти по пути страсти, он втайне надеется, что устав от бурной жизни с эллином, она вернется к нему «уставшей и успокоенной». «Одного молю, чтобы ее медовый месяц был без горечи и отравы, и еще об одном, <…> чтобы он поскорее ее разлюбил!»[338] – пишет он в дневнике. Примечательно, что в примитивных обществах благополучные отношения между мужчинами устанавливаются на основе обмена «дозволенными женщинами». Отсюда понятно, почему герой-муж, отдавая Лизу молодому греку, предлагает ему свою дружбу. Вероятно, так отразились в повести размышления писателя о влиянии архетипических структур на мышление и поведение современного ему мужчины. Между тем опора на глубинную поведенческую традицию не защищает героя от катастрофы, а, скорее, напротив, обрекает его на трагический финал. Любовники гибнут в кораблекрушении, а самому автору исповеди суждено закончить свои дни в мучениях опустошенного сердца, которые приводят его к самоубийству. Убежденный в значительности собственного «я», правомерности своего выбора, он оказывается поразительно инфантилен и близорук в понимании реальности и реальных отношений между людьми. А, кроме того, «оригинальность» устроения им личной жизни – своей и дорогого ему человека – носит не просто головной характер, она противоречит и национальным традициям, отдавая страшной архаикой и тривиальностью. Лиза платит за «эксперимент» собственной жизнью: она включается в традицию, удачно названную Шульце «традицией тонущих женщин в русской литературе». Следовательно, и в том и в другом случае – сила любви и благородство мужей-отцов никого не спасают – трагические развязки неизбежны, «бедная Лиза» обречена на смерть.

Бунинский «Кавказ» как будто снова возвращает нас к более традиционной расстановке персонажей в ситуации адюльтера. В безымянной героине Бунина безошибочно угадываются сразу две Анны – и чеховская, и толстовская. Эти аллюзии поддержаны организацией художественного пространства, прямо напоминающего произведения великих предшественников. Начинается рассказ с описания свиданий в номере гостиницы, а затем идет сцена прощания героини с мужем на вокзале со всеми узнаваемыми атрибутами (платформа, поезд, который «расходился, мотаясь, качаясь, потом стал нести ровно на всех парах», вагон, купе, носильщик, кондуктор и т. п., и т. п.). Повествование ведется от лица любовника, и это обстоятельство тоже как будто затушевывает фигуру мужа. Однако текст так организован, что на протяжении всего рассказа, где бы ни находились возлюбленные (пространство ярко динамично), муж обязательно присутствует, явно или неявно. Так, эпизод в гостинице включает несоизмеримо большой, по сравнению со всем текстом и другими репликами героев, монолог героини о муже, в котором, в частности, не только намечен ведущий мотив его личности и поведения, но и содержится предчувствие трагической развязки: «Я думаю, что он на все способен при его жестоком, самолюбивом характере. Раз он мне прямо сказал: “Я ни перед чем не остановлюсь, защищая свою честь, честь мужа и офицера”» (7, 12). В сцене на вокзале мы видим этого героя глазами любовника: «…был поражен его высокой фигурой, офицерским картузом, узкой шинелью и рукой в замшевой перчатке, которой он, широко шагая, держал ее под руку» (7, 13). Любопытно, что в этой короткой зарисовке негативные коннотации, связанные с оценками героини, практически снимаются. Любовник поражен, по-видимому, не только его высокой фигурой, но человеческим достоинством, правильностью поведения, основательностью. Ведь не случайно он достраивает в голове сцену прощания: «мысленно видел, как он хозяйственно вошел в него (вагон. – Н. П.) вместе с нею, оглянулся, – хорошо ли устроил ее носильщик, – снял перчатку, снял картуз, целуясь с ней, крестя ее» (здесь и далее выделено мной. – Н. П.) (7, 13–14). Удивительно емкая характеристика, тем более убедительная, что дана лицом, побуждаемым сложившимися обстоятельствами как раз скорее к отрицательным оценкам.

Поведение мужа, подчеркнутое особо выразительными деталями, открывает читателю его как человека любящего, по-отечески заботящегося о своей жене. В следующем достаточно большом фрагменте, посвященном рассказу о пребывании любовников на Кавказе, в «месте первобытном», присутствие мужа, хотя и существенно редуцировано, из текста вполне и определенно прочитывается: «Из Геленджика и Гагр она послала ему по открытке, написала, что еще не знает, где останется» (7, 14).

Резкий финал подобен мощному аккорду, который неожиданно и трагически обнажает ситуацию и взрывает, конечно, далеко не идиллическую, но уступающую по накалу переживания повествовательную интонацию рассказа в целом. Этой неожиданностью трагического обнажения случившейся катастрофы достигается эффект во многом нового видения, новой оценки изображенных событий и подчеркивается значительность личности героя: «Он искал ее в Геленджике, в Гаграх, в Сочи. На другой день по приезде в Сочи, он купался утром в море, потом брился, надел чистое белье, белоснежный китель, позавтракал в своей гостинице на террасе ресторана, выпил бутылку шампанского, пил кофе с шартрезом, не спеша выкурил сигару. Возвратясь в свой номер, он лег на диван и выстрелил себе в виски из двух револьверов» (7, 16).