Провинциализируя Европу - [66]

Возможно, у нее не осталось того, что называют целомудрием. Допустим, я принимаю это. Но как быть с ее женственностью? То, что она ухаживала за больными денно и нощно… ее щедрые дары бедным разве не имеют значения? Неужели только тело женщины имеет значение, неужели ее внутренний мир („антар“) ничего не стоит? Даже если эта женщина, овдовевшая в детстве и движимая нестерпимыми порывами молодости, не смогла сохранить чистоту („пабитрата“) своего тела, неужели это делает все ее внутренние достоинства фальшивыми? <…> Где следует нам искать подлинную красоту („пракрито руп“) человека? Во внешнем облике его или ее тела или под покровом его или ее внутреннего мира? – Ответьте мне.[342]

Детали высказывания Саратчандры заслуживают внимания, поскольку они помогают нам увидеть, как работала эстетическая маргинализация тела в раннемодерной литературе Бенгалии. Шоротчондро не спорит с идеей целомудрия как такового – более типично, но также более фундаментально то, что он видит в этом практику ума, а не мозга. Молодая вдова, возможно, была с другим мужчиной, но разрушило это только чистоту ее тела. Более значимая чистота – чистота ума, выражающаяся в актах сострадания и самопожертвования. Именно это, а не тело, придает ей действительную красоту («пракрито руп»). Довод о «пабитрата» (чистоте) относится к внутреннему «я», взращивание которого делает женщину самостоятельной личностью. Саратчандра видел во внутренней чистоте доброй женщины знак ее индивидуальности. Он использует ее как основу для оспаривания не подвергавшихся сомнению прав мужчин в отношении женщин. Он писал одной своей корреспондентке: «та, кто стала вдовой в шестнадцать или семнадцать лет, больше не имеет права на любовь или замужество с другим. Но почему? Достаточно хоть немного подумать, чтобы увидеть в этом не более чем предрассудок, заложенный [в предпосылке], будто жена – это собственность мужа»[343].

Итак, в романах утвердилась идея о развоплощенной, частной, но способной быть предметом коммуникации сфере внутреннего мира – ключевой идеи для категории модерного субъекта в европейской мысли[344]. Бенгальская литература признавала существование похоти как животной страсти, обитающей в теле. Ей она противопоставляла идею любви («прем»). «Прем» превратилась в примету автономии вдовы как индивида благодаря тому, что в достижении чистоты, или «пабитрата», в любви видели акт отделения «я» от телесности. Общество может подавлять индивида, в данном случае – вдову, но оно не может лишить ее индивидуальности. Художественная литература, таким образом, излучала свет, при котором можно было увидеть (и занести в архив) образ вдовы как отдельного субъекта, наделенного внутренним миром. То есть вдова теперь может и писать о себе, и быть описана.

Тело остается в этой литературе нерешенной проблемой. Оно или полностью маргинализируется как вместилище похоти, которую истинная/чистая любовь («пабитра прем») побеждает, или возвращается (например, у Бонкимчондро) в виде проблемы «руп» (формы, видимости) в роли фатума, дразнящего и искушающего внутреннюю природу человека («антахпракрити»). Ни в том, ни в другом случае мы не видим ничего подобного фрейдистской категории «сексуальность», служащей посредником между телом и внутренним миром субъекта. В «Песчинке» Тагор дает имя той форме разума, которая борется с физической страстью, формируя практики чистоты: «картабьябуддхи» («картабья» – долг и «буддхи» – интеллект). Иными словами, это такой способ рассуждения, который сохраняет привязанность человека к его мирским обязанностям, что-то вроде здравого смысла в жизни домовладельца расширенной семьи. Даже если это не работает на практике, то идеально определяет горизонт благополучия. Как замечает сам Тагор, вмешиваясь на правах автора в собственное повествование: «Любовь как цветок: она не может жить своими соками; когда ее отрывают от стебля сложных домашних обязанностей, она начинает сохнуть и постепенно увядает»[345].

Борьба, определяющая внутренний мир субъекта, воображаемый в рамках бенгальской модерности, разворачивается между страстями, с одной стороны, и семейными или родственными обязательствами, с другой. Именно в этой борьбе чувствам требуется направляющая рука (нравственного) разума. Вопрос был в респектабельности не одной лишь влюбленной пары, но расширенной семьи. Тема «респектабельной домашней жизни», поднятая Видьясагаром, сохраняется и в текстах Тагора. Стремление к «пабитрате» дало модерному субъекту внутреннее пространство для борьбы, автономию относительно тела, но оно же питало и характерно бенгальские любовные отношения внутри семьи. Они не имели ничего общего с европейским психологическим треугольником «мать – отец – ребенок», который Фрейд схематизировал и популяризировал в начале XX века. Бенгальское модерное «я» не вполне равно европейскому буржуазному модерному «я». Категория «пабитрата», связанная с идеализацией родства и патриархальной расширенной семьи, позволяла избежать появления такой категории, как «сексуальность», которая могла бы служить посредником между физическими и психологическими аспектами сексуальной привлекательности.