Провансальский триптих - [27]

Что чувствовал июньским утром 1209 года будущий папа (тогда девятилетний), глядя вместе с соседскими мальчишками на унизительную порку владетеля Прованса Раймунда VI? Наверно, он уже спозаранку прибежал на площадь — ведь такие зрелища выпадают не каждый день! — чтобы, заняв место на ветви дерева или высоком карнизе, ничего не пропустить из увлекательного спектакля.

*

Площадь перед базиликой называется — а как же иначе! — площадью Республики. Когда в лапидарии осматриваешь фрагменты романских фризов, когда видишь чудом уцелевшие остатки потрясающей винтовой лестницы, которую адепты камнетесного искусства со всей Европы (Compagnons du Devoir du Tour de France) не один век изучали в своих инициатических странствиях[91] и которая была варварски разобрана на строительный материал руками ярых республиканцев, то понимаешь, сколь иронично звучит название площади сегодня!

Сама базилика возносится к небу с верхушки монументальной лестницы, будто крик боли. За изумительным романским фасадом с тремя богато изукрашенными резьбой порталами, которые единодушно признаны одним из величайших произведений романского искусства и сравниваются с порталом собора Святого Трофима в Арле, открывается банальная, негармоничная внутренняя часть храма — плод неколебимой веры и благих намерений, к созданию которого, увы, не приложил руки гений. Все здесь сомнительно, все прикидывается тем, чем по сути не является и никогда не являлось. Даже уцелевшая крипта Святого Эгидия — первоначально нижняя церковь — носит следы перестройки. Безусловно подлинны лишь реликвии святого. В 1865 году в ходе археологических работ монах-бенедиктинец отец Губле обнаружил саркофаг с высеченной надписью IN HTML QI С В AEGD, что означает: в этой гробнице покоится благословенный Эгидий (Aegidius).

Выйдя наружу из темноты, ослепленный ярким солнцем, я осторожно, чтобы не оступиться, спускаюсь по лестнице на площадь Республики. Раскалившийся на жаре велосипед, прикованный к железному кольцу в стене, обжигает ладони. Вниз, в город, съезжаешь быстро; последний крутой спуск и — прощай, великая история, мир бурных страстей, горячей веры, пылкой любви и страстной ненависти. «Теперь отъезд к иным шумам и ощущеньям!»[92] — повторим вслед за Артюром Рембо. На главной улице малолюдно, магазинчики закрыты — сиеста. Большинство прохожих — мусульмане в джалабиях, в белых чалмах или куфиях на голове, почти одни только мужчины; много шумных самоуверенных подростков; женщин не видно.

Сен-Жиль, за исключением исторической части на холме, — унылый, некрасивый, запущенный и очень провинциальный город. Много дешевки, крикливой пестроты — в убранстве улиц, в магазинных витринах, на уличных лотках, везде…

В Сен-Жиле достаточно пройтись под деревьями пешеходной улицы, посидеть под зонтом на террасе кафе или сходить в кино, чтобы — скорее, чем где-либо еще на Юге, — заметить, что в социальной структуре города нарушено некое равновесие весьма деликатного толка. Это ощущается, слышится в повышенной тональности уличного гомона, видно по облику толпы гуляющих. По мнению моих арабских друзей из Арля, перемены здесь произошли слишком быстро. Освоение новых обычаев, нравов, языка — процесс долгий и трудный. В результате чересчур стремительной массовой иммиграции население города разделилось на две группы, и обеим — укоренившейся здесь в незапамятные времена и пришлой — недостало мудрости, терпения и доброй воли, чтобы сблизиться, запустить достаточно мощные интеграционные, с одной стороны, и адаптационные — с другой, механизмы. Последствия оказались опасными.

В 1989 году на выборах органов самоуправления победу одержала крайне правая националистическая партия Жан-Мари Ле Пена, а в городе начал вершить политику «твердой руки» новоизбранный мэр Шарль де Шамбрен. (О ирония судьбы: потомок по прямой линии маркиза де Ла Файета, вдохновителя создания и одного из авторов Декларации прав человека и гражданина.) Трехлетнее правление правых ясно показало избирателям — не только в Сен-Жиле, — что не стоит играть с огнем.

Я сижу за выставленным на улицу столиком, смотрю на уличный театр, тяну через соломинку обязательный в эту пору пастис cinquante-un[93]. Среди пустых столиков хлопочет седой официант — переставляет стулья, вытирает пыль, искоса поглядывая в мою сторону. Немного погодя, не спросив, приносит мне дополнительную порцию льда.

— Вам это нравится?

Я не знаю, что он имеет в вреду.

— Старый город? Необычайно красив! — говорю я. — И то, что осталось от собора. Это ведь кусочек нашей с вами общей истории. Но кроме этого…

— Да, месье, раньше все было не так. Тридцать лет назад, когда я сюда приехал, город был другим. И люди тоже. Жизнь шла медленнее, но спокойнее; все как заведено. Как бы вам сказать; я чувствовал себя увереннее, я был у себя. Сейчас многие уезжают. Да и я, наверно, скоро…

Слышно, как где-то над крышами старого города — то ли на ратушной башне, то ли на колокольне — бьют часы. Из ворот промышленных предприятий, ремесленных мастерских, складов, тесным кольцом охватывающих город, высыпают рабочие и служащие, опять-таки почти одни мужчины. Много еще не так давно осевших в Сен-Жиле пришельцев из стран Магриба. Идут группками по три-четыре человека, громко разговаривают, смеются, жестикулируют. В проезжающих мимо автомобилях оглушительно ревут запущенные на полную мощность магнитолы.