Провансальский триптих - [19]

Однажды среди холмов на задах аббатства Монмажур я обнаружил разрушенную романскую часовню, прячущуюся в гуще деревьев и колючих зарослей. Будто покинутое гнездо неведомых насекомых, она вырастала на крутой скале, источенной десятками неглубоких могил. Эти каменные каверны, одна подле другой, в форме удлиненных трапеций с полукруглым углублением для головы, были выдолблены по размерам человека. Внутри каменные перегородки, а на них волнистые линии и какие-то пятнышки, образующие четкие геометрические фигуры — круги, треугольники, лучше или хуже заметные под нашлепками оранжевого лишайника. Могилы были пусты. В них жили змеи, ящерицы и сверчки.

Целый год меня не покидало воспоминание: декабрьский вечер в Коллеж де Франс, разговоры с Поэтом[68] за столом, заваленным грудами бумаг и книг. Сбоку, на краю стола, лежал красный, испещренный знаками камень. Он притягивал внимание, заставлял на себя смотреть, тревожил. Я знал его происхождение, знал, где он найден. Это место мне было знакомо по строфам поэмы «У манящего входа», но также по картинам, нарисованным моим воображением в театре фантасмагорических сонных видений — там, где истинное место поэтическому слову

Когда я спросил, как найти дорогу в Вальсент[69], Поэт помолчал, а потом медленно, словно бы неохотно сказал: «Сами вы не найдете, горы эти — безлюдные, там нет дорог. На будущий год в конце мая я буду в Сен-Сатурнене. Я вам напишу. Приезжайте. Оттуда будет недалеко».

«У манящего входа» — большая полифоническая поэма о земле, огне и облаках, о камнях, деревьях и их первозданной, естественной невинности; это свидетельство пылкой веры в существование иного, подлинного мира, в котором возможен союз правды человека с правдой вещей — правды, которой, чтобы возникнуть, чтобы стать правдой, нужны только слово, собственная очевидность и наше внимание.

Поэзия Ива Бонфуа сопутствовала мне чуть ли не всегда. Ее присутствие было таким живым, таким бесспорным, что она казалась неотделимой от моих самых интимных чувств и опыта. Вся целиком — с ее хором знакомых голосов, мельканием теней, запахом дикорастущих трав, скал, земли, огнем разных оттенков, — она была частью моего собственного пейзажа. Мне казалось, будто в ее магический круг я вхожу, как входят по прошествии лет в свою детскую, и без труда там ориентируюсь, узнаю дружественные или враждебные предметы, темные уголки, светлые пятна, забытые запахи…

Все в ней было знакомым и близким, оставшимся в памяти от этой, а может, другой жизни: брошенное на спинку стула красное платье, саламандра на стене, пантомима облаков, волшебные путешествия, которые начинаются с кучки тлеющих углей, с мерцающего в темноте огонька, а затем по ветвям деревьев приводят к звездам.

Поэзия эта переносила меня в мифическое время Начала, первого дня Творения, с массой скрытых посулов, заклятий, обещаний чудес; это был ее дом, как дом дерева — ветер; в таком доме человек всегда у себя: режет хлеб, разводит огонь, зажигает лампу, прикасается к камню, к древесной коре, произносит слово; в нем его истинное место, так же как место птицы — пространство, в котором звучит ее зов.

Среди глубоко укрытых человеческих тайн — страхов, восторгов, жажды бессмертия — она упорно искала ту «истину, которая равна надежде»…

Была в ней и пылкая любовь к Провансу, его свету, цветам, запахам, магии необыкновенного сооружения — заброшенного два с лишним столетия назад цистерцианского монастыря, сложенного из песчаника дикаря, с огромной полуразрушенной церковью, чьи аркады подпирают небесную голубизну в величественных декорациях бескрайнего и пустынного Люберона.

Помню ясный сентябрьский день угасающего лета — размытые белизна, охра и золото, бесконечный клавесинный концерт сверчков, — когда я, сидя с книгой на коленях высоко на скалистом уступе, смотрел вниз, на каменистое дно долины, на непоседливые полупрозрачные тени туч, которые то включали, то выключали сценическое освещение великого спектакля близящейся осени. Помню изумление и восхищение, вызванное строфами, где говорилось о завороженности знаками — сокровенной речью камней этой земли.

Nuages,

Et un, le plus au loin, à jamais

Rouge, l’eau et le feu

Dans le vase de terre, la fumée

En tourbillons

au point de braise pure.

Ou va bondir la flamme… Mais ici

Le sol, comme le ciel,

Est parseme à l’infini de pierres

Dont quelques-unes, rouges,

Portent des traits que nous rêvons des signes.

Et nous les degageons des mousses, des ronces,

Nous les prenons, nous les soulevons. Regarde!

Ici, c’est un tracé, de l’écriture,

Ici vibra le cri sur le gond du sens,

Ici… Mais non, cela ne park pas, l’entaille

Dévie, au faîte

Aussi de braise pure, dans l’esprit,

Où la répétition, la symètrie

Auraient redit l’espoir d’une main oeuvrante.

Le silence

Comme un pont éboulé au-dessus de nous

Dans le soir.

Облака,

И еще одно, самое дальнее, да, вечно

Красное: вода и огонь

В глиняном сосуде, дым,

Клубящийся над раскаленными углями, чистым жаром,

Откуда вот-вот прянет пламя… Но и здесь,

Внизу, земля, как небо,

Усеяна бессчетными камнями,

И на нескольких из них, тоже красных,

Черточки, в которых мы, похоже, видим знаки.