Провансальский триптих - [18]

Частенько Мистраль заглядывал в дом 29 по улице Республики, где находился созданный им Museon Arlaten[62], а на исходе дня, в лиловом сумеречном свете, когда воздух насыщен пряным запахом чабреца и пением цикад, медленно прогуливался по бульвару Лис; присаживался в тени платанов за столик, застланный клетчатой скатеркой, на террасе кафе Malarte или, чаще, Café de Nuit на площади Форума, чтобы поглядеть на прохожих и выпить рюмку «Сюза». Вряд ли он мог предположить, что именно в этом месте, в нескольких шагах от гостиницы Grand Hôtel Nord-Pinus с вмурованными в ее фасад остатками римской арки, 28 мая 1909 года будет открыт (еще при жизни!) бронзовый памятник в честь его восьмидесятилетия. Встав из-за столика, он неторопливо продолжал прогулку, держа под мышкой тросточку красного дерева с серебряным набалдашником, и — отвечая на приветствия прохожих — то и дело приподнимал жемчужно-серый haut-de-forme[63].

На прогулке Мистралю могла нередко встречаться Жанна Кальман, которая в последние спокойные годы до Первой мировой войны наверняка была очень хороша собой; он смотрел на нее, задумчиво поглаживая ухоженную бородку а-ля Наполеон III. Вероятно, взор поэта притягивали благородный профиль, пышная грудь и ритмично покачивающиеся бедра.

Была ли эта девушка похожа на Мирей, которая в последней сцене его эпической поэмы ищет убежища у Трех Марий, прибывших морем со Святой земли? На каком языке та просила у них приюта и помощи? Может быть, на шуадите? Ведь сам Мистраль, подыскивая для нее имя, выбрал вариант распространенного в Провансе древнееврейского имени Мария.

Jе suis persuadé que «Miréio», Mireille, est le nom même de Marie, dérivant de l’hébreu Myriam et provençalisé par les juifs de Provence, très anciens dans le pays.

Я убежден, — писал он, — что Мирейо, Мирей — это Мария, имя, происходящее от древнееврейского Мириам, введенного в окситанский язык евреями Прованса, жившими здесь с незапамятных времен.

Язык шуадит умер, но lenga d’òc жив. Язык ученых и трубадуров, Бернарта де Вентадорна и Раймбаута де Вакейраса, язык философов и художников возвращается в провансальское отечество, как вернулся кельтский язык в школы и учреждения Бретани, как вернулся древнееврейский язык на землю ветхозаветных пророков.

В прекрасном фильме Андрея Тарковского «Жертвоприношение» есть сцена, своей символикой отсылающая к библейской метафоре Ааронова жезла: сухое дерево, посаженное на берегу моря немым мальчиком, в последнем кадре зацветает (может быть, нам это кажется) в знак того, что жертва принята.

Семь веков несгибаемой веры и упорного желания выжить сотворили чудо. Язык ок возвращается туда, откуда его изгнали: на улицы, в школы, учреждения, в места публичных собраний и даже на церковные амвоны.

Совершенно новое значение приобретает сегодня текст Фредерика Мистраля Coupo Santo[64], написанный в 1867 году на музыку Никола Саболи (XVII век):

<…> D’uno raçо que regreio

Sian bessai li proumié gréu;

Sian bessai de la patrio

Li cepoun emai li priéu.

Vuejo-nous lis esperanço

Е li raive dóu jouvènt,

Dóu passat la remembranço,

E la fe dins l’an que vèn <…>

<…> D’une race qui regerme

Peut-être sommes-nous les premiers jets;

De la patrie, peut-être, nous sommes

Les piliers et les chefs.

Verse nous les espérances

Et les rêves de la jeunesse,

Le souvenir du passe

Et la foi dans l’an qui vient <…>

<…> Ростки воскресшего народа,

Чье процветанье впереди,

Мы стали во главе похода,

Отчизны, может быть, вожди.

Пусть в нас отважное мечтанье,

Надежда светлая живет,

И старины воспоминанье,

И вера в приходящий год[65] <…>.

Камень из Вальсента

«Земля говорит с нами каждой травинкой, каждой веточкой, каждым плодом; небо — бесконечной тишиной рассеявшихся слов», — говорил он.

«А камень?» — спрашивали его.

«Камень однажды заговорил с миром, прежде чем окончательно стать камнем», — отвечал он.

Эдмон Жабес. «Книга диалога»

Но когда он заговорил и что хотел сказать нам, смертным? Какая может быть связь между камнем и словом?

Он всегда завораживал поэтов и не только поэтов.

«Камень совершенен <…> всегда равен себе и во всем знает меру[66]», — писал Збигнев Херберт.

Испокон веку он был символом памяти, ностальгии, глубокой задумчивости:

«…Камень

который хочу на память поднять с тропинки,

смотрит в себя, замыкается, лежит молча.

Оставляю его земле и тишине, никому не принадлежащей»[67], — говорит Рышард Крыницкий, отдавая долг памяти другому поэту.

На все вопросы, задаваемые человеком, он отвечает каменным молчанием.

Стучусь в дверь камня.

«— Впусти меня, это я!» — восклицает Вислава Шимборская.

Какая же мрачная тайна кроется за его закрытой дверью? Какие надобны чары, какие заклятия, чтобы проникнуть в его каменную тишину?

В Провансе камни говорят. Шепчут беззвучно на известном только им языке. Они повсюду. Согретые солнцем, ночью озябшие.

Потрескавшиеся, поросшие травой, они торчат из земли на выгоревших склонах, будто неглубоко погребенные кости, обломки черепов едва присыпанных песком воинов. Бугорки, щербинки, прожилки, ручейки потеков сложились на них в фантастические узоры, руны, знаки какого-то послания, отправленного словно бы из-за пределов времени, до того как занялся первый день, когда камень говорил с камнем, огонь с огнем, а бытие и небытие были одним и тем же словом еще не рожденного языка. А может быть, это след случая, отпечатавшийся в равнодушной материи? Или жестокое свидетельство того, что знак, хотя никем не замеченный, уже дан, а они, разбросанные по полям, утонувшие в бурьяне среди развалин, лишь его повторяют, дабы о нем напомнить?