Провал крестового похода. США и трагедия посткоммунистической России - [22]
Почему сомнения не пошли дальше этого? Почему не произошло по-настоящему глубокое переосмысление того, что случилось? У бывшего высокопоставленного российского чиновника, занимавшего ряд постов в ельцинских кабинетах, на этот счёт своё, циничное, объяснение: «МВФ прикидывался, что видит реформы, Россия прикидывалась, что их проводит»>{126} Этот ответ многое говорит о поведении самого автора, но большинство американских миссионеров были истинными верующими, чуждыми цинизма. Другой ответ предложил критик американской политики, процитированный выше. Он полагает, что причина могла быть в «отсутствии интеллектуальной честности»>{127}, но это, в свою очередь, требует пояснения.
Частично это можно объяснить коллективной памятью об эпохе маккартизма. (А как ещё можно объяснить заголовки в американских газетах типа «Красная тревога» или «Красная угроза», когда на выборах 1996 г. возникла реальная возможность победы коммунистического кандидата? Или определение «одиозный», данное коммунистическому кандидату молодым американским учёным, притом, что олигарх Березовский у него подобных чувств не вызывал?)>{128}.
На протяжении всех 90-х гг. американский крестовый поход и всецелая поддержка Ельцина и ельцинизма выглядели или подавались как единственная альтернатива «угрозе возвращения коммунистов» в России. Никакая другая некоммунистическая альтернатива, по свидетельству бывшего участника событий, «даже не рассматривалась»>{129}. А большинство американских специалистов по России просто не могло себе представить иную альтернативу. Когда в конце 1998 г. Белый дом и МВФ спросили некоторых из них, есть ли у них новые идеи относительно России, таковых не нашлось. А в 2000 г. антикоммунизм был выдвинут в качестве первоочередной причины для поддержки бывшего офицера КГБ Путина>{130}.
У многих специалистов по России это могло вызвать законное беспокойство, что, критикуя базовую предпосылку американской политики, они рискуют быть обвинёнными в симпатии к коммунизму или, как принято говорить сегодня, в «ностальгии по Советскому Союзу». Возможно, читателя это удивит, но такие вещи до сих пор случаются. В последние годы я лично был свидетелем подобной порочной политической практики в своей профессиональной области, журналисты — в своей, и даже бывший главный экономист Всемирного банка наблюдал подобные вещи в своей: «С точки зрения сторонников этой практики «холодной войны», те, кто проявлял симпатию к переходным формам, так или иначе связанным с коммунистическим прошлым, сами оказывались виновными в “коммунистических симпатиях”»>{131}.
С другой стороны, этот фактор не нужно преувеличивать, особенно в свете «крамольных» вопросов, сформулированных в 1999 г. в «New York Times Magazine» одним британским журналистом: «Действительно ли президент, которого мы на Западе поддерживали, чествовали, славили, оказался хуже коммунистов, которых мы помогли ему победить? Действительно ли рыночные реформы, которые мы продвигали и помогали оплачивать, были настолько непродуктивны, что с нашей помощью было создано государство-монстр типа Франкенштейна, которое не смогло перестроиться с методов постепенного реформизма 80-х гг. на «шоковую терапию», невыносимую для любой страны?»>{132}. Сам автор, обладавший безупречным статусом в высоких политических и финансовых кругах, ушёл от ответа. Но если в его вопросах убрать вопросительные знаки, то это будет звучать, как эпитафия американскому крестовому походу и, в некоторой степени, как реабилитация оклеветанных реформ Горбачёва.
Однако для того чтобы объяснить почти полное отсутствие конструктивной критики в адрес провалившегося крестового похода, по крайней мере, с американской стороны, нужны дополнительные аргументы. Возможно, их стоит поискать в природе тех профессий, которые оказались наиболее замешаны в российских делах: ни одна из них не отличается самокритичностью. У американских политиков и чиновников, как мы знаем, аллергия на самокритику, что подтверждается почти полным отсутствием в современной американской истории случаев отставки из правительства по принципиальным соображениям. Даже меньшие степени несогласия им несвойственны. «Вашингтонские политики, — считает один информированный наблюдатель, — фактически никогда не выражают своё мнение так, как это могло бы обидеть людей»>{133}.
Сильные конформистские привычки были свойственны и большинству учёных и журналистов. Но если учёные предпочитали консенсус и даже ортодоксию разногласию, то журналисты, как выразился один из них, были привержены «групповому мышлению» и «видели мир через призму стандартных шаблонов»>{134}. «Шаблоны» для России представители обеих профессий черпали в течение десятилетий — достаточно вспомнить Липмана и Мерца — из американской политики. Так было во время длительной «холодной войны» с Советской Россией и снова — во время десятилетнего крестового похода в посткоммунистическую Россию.
Уйти от «стандартных шаблонов» для них означает необходимость не только разобраться в себе, в свих мыслях, но и оглянуться назад, что также не свойственно обеим профессиям. В практике журнализма редко можно встретить признание ошибочности того или иного репортажа, анализа событий или редакторского мнения. Как сожалел по этому поводу один известный обозреватель, «места не хватает, чтобы оглядываться назад»
