Провал крестового похода. США и трагедия посткоммунистической России - [14]

• Осенью 1999 г. в Москве и других городах прогремели загадочные взрывы жилых домов, унесшие жизни около 300 человек и посеявшие панику среди городского населения России. Играя на общественных страхах, правительство Ельцина, возглавляемое бывшим шефом службы госбезопасности и будущим преемником президента, начало новую полномасштабную войну против Чечни, вернее, против того, что от неё осталось. К весне 2000 г. появились первые результаты: новые тысячи погибших, сотни тысяч беженцев, полностью разрушенный Грозный и угроза ядерных ударов с обеих сторон. Если XX век, как говорят, начался для России Первой мировой войной и последовавшей за ней Революцией, то начало XXI века ознаменовалось для неё новой, невиданной войной, конца которой в обозримом будущем не видно.

Первое, что надлежит отметить после краткого обзора этой девятилетней истории шоковой политики и экономики, это то, что подобные меры, осуществляй их советское правительство, встретили бы непременное осуждение со стороны американских политиков, журналистов и учёных. Второе — это наличие в исторических событиях определённой внутренней логики, или динамики, в соответствии с которой на долю каждого последующего события оставалось всё меньше альтернатив. В частности, чем дальше, тем больше отказывалась Россия от своей семидесятилетней советской истории, и те её элементы — институциональные, экономические, человеческие, — которые могли быть использованы как строительный материал для новой России, оказались, в конце концов, разрушенными.

И эта история бессмысленного и бесполезного посткоммунистического разрушения всячески приветствовалась и поощрялась американскими учеными и журналистами, подогнавшими под неё свою удивительную теорию. Это лишний раз напоминает нам о том, как холодно-безразличны могут быть американские миссионеры к человеческой трагедии, сопровождающей их крестовый поход.

По мнению многих теоретиков-транзитологов, российский «переход… требует разрушения всего здания» прежнего порядка, или «ancien re;'gime» (до 1992 г.) до самого основания. Для России «желательно», пишет один гарвардский историк, «чтобы дезинтеграция продолжалась до тех пор, пока ничего не останется от её старых структур». Чем больше «битого кирпича», как говорится, тем лучше. А один экономист поясняет: «Успешная программа реформ должна быть резко негативной… Она должна быть нацелена на разрушение структур». Неудивительно, что ободрённый столь высокими авторитетами корреспондент мог с восторгом писать о «многочисленных актах необходимого разрушения» при Ельцине»^{71}. Когда дело касалось России или любой другой страны, кроме их собственной, учёные-экономисты были особенно категоричны: «Любая реформа должна носить разрушительный характер, и масштаб разрушений должен быть исторически беспрецедентным. Всё идёт на свалку, включая экономические и большинство политических и социальных институтов и заканчивая физической структурой производства, капитала и технологии». К сожалению, подобный нигилизм не остался в стенах университетских аудиторий. Как сожалел позднее сотрудник Всемирного банка, «некоторые солдаты экономической “холодной войны”, похоже, вообразили, что их миссия — сровнять с землёй “злокозненные” институты коммунизма и создать на их месте… новые и чистые “образцовые” институты частной собственности и рыночной экономики»^{72}.

Как нетрудно догадаться, за всеми этими абстрактными «институтами» скрывались реальные программы, учреждения и предприятия советской эпохи, необходимые для поддержания жизненного уровня десятков миллионов простых российских граждан, — от здравоохранения до пищевой промышленности. Они должны были быть «сметены» во имя «свободного рынка», который и сегодня, почти десятилетие спустя, всё ещё должен прийти им на смену. Один из результатов — демографическая катастрофа в России, беспрецедентная для мирного времени^{73}.

Транзитологи сваливают вину за это и ещё многое другое на «советскую систему, взорвавшуюся изнутри и рассыпавшуюся в пух и прах». Однако на самом деле, большинство из этих жизненно важных вещей ещё работало в 1991 г. Как заметил один российский ученый, «реальное разрушение имело место… в период 1992–1998 гг.» Вопреки мнению американских учёных и журналистов, в России существовали иные альтернативы коммунизму. К примеру, один из реформаторов, оппозиционный и Ельцину, и коммунистической партии, возражал: «Я думаю, для того чтобы строить, совсем необязательно сначала всё разрушать»^{74}. Тот факт, что так много американцев разделило нигилистический фанатизм Кремля, думается, может быть объяснён только идеологическим ослеплением крестового похода.

Но как ни объясняй, история посткоммунистической России с трудом укладывается в образ страны «на переходе», цель которого — достижение прогрессивного политического и экономического устройства. В действительности, российское развитие мало похоже на движение вперёд. Склонность к чрезвычайным мерам и презрение к постепенности, навязывание западных идеалов перемен сверху, уничтожение парламента, чрезмерная роль верховного лидера и бюрократических указов, использование правительством силы против собственного народа, — всё это мы уже проходили в курсе российской истории и до, и после 1917 г. Непонятно, зачем называть «реформой» и «прогрессом» то, что выглядит, как регресс