Против течения. Десять лет в КГБ - [22]

В конце 1969 года меня вызвали в Международный отдел к Юрию Кузнецову, старшему референту японского сектора. Работа, которую он предложил мне, и заинтересовала и удивила меня: впервые она была официально связана с журналистикой.

Международный отдел и агентство печати „Новости” решили назначить меня сотрудником пресс-бюро при советском павильоне на выставке в Осаке — Экспо-70. Выставка эта должна была работать восемь месяцев, и я тут же догадался, что мои обязанности отнюдь не будут состоять лишь в сочинении статей. Кузнецов тут же подтвердил правоту моей догадки.

— Вам, Станислав, и Андрею Жудро, — сказал он, — надо будет организовывать максимально многолюдные собрания во всех больших городах и на борту советских туристских пароходов, которые будут приходить в Осаку и Кобе. Цель этих собраний — способствовать дружеским чувствам по отношению к СССР. От вас, Левченко, мы ждем, что вы будете оказывать соответствующее влияние на активистов Общества японско-советской дружбы. Кроме того, вы также должны оказывать влияние на Тайгай бунке кекай (Японское общество культурных связей с зарубежными странами).

Я знал, что значит это „влияние”. Мне надо будет изобретать всяческие пропагандистские трюки, чтобы побудить эти японские организации к деятельности, отвечающей интересам Советского Союза.

Кузнецов пояснил, что, культивируя в максимально большом числе японских организаций уже наличествующие просоветские настроения, мы с Жудро будем работать под прямым руководством советского посольства.

— Это крайне важное дело, — продолжал он, — и потому вам придается еще один человек — Иваненко, майор контрразведки. Он будет проверять все ваши контакты.

„Ага, — подумал я, — значит, к нам приставят надсмотрщика!” Без них мы и так, конечно, никуда, но не часто это делалось столь откровенно. Далее, как сказал Кузнецов, нам надо будет в конце каждой недели составлять рапорт о нашей деятельности, затем один из нас будет приезжать в посольство в Токио для отправки этих рапортов в Москву. Перспектива пожить в Японии целых восемь месяцев и, таким образом, обрести редчайшую возможность получше узнать эту страну была крайне соблазнительной, и потому я принял это предложение.

В Осаку я приехал в начале марта, когда сооружение советского павильона еще не было закончено, хотя уже и близилось к завершению. Здание павильона было гигантским и формой своей напоминало красное знамя, развевающееся на ветру. Местами оно было сравнительно невысоким, зато там, где уходило ввысь, оно довлело над всеми прочими павильонами. Я не поверил, узнав, во сколько Советскому Союзу обошелся этот павильон — более миллиарда иен! Кое-кто из специалистов, не впервые участвовавших в международных выставках, говорил мне, что на этот раз решено запустить пропагандистскую машину на всю мощь, дабы за эти восемь месяцев обработать максимально большое число японцев.

Советский павильон был битком набит различного рода экспонатами. Там было выставлено современное сельскохозяйственное оборудование, далеко не типичное для колхозов. Красовались образцы сибирских минералов в великолепной обработке лучших мастеров. Отличным пропагандистским материалом была и модель советского космического корабля. Выставочный отдел „Сибирь” украшали деревья, привезенные для этой цели из Сибири.

Около трехсот советских гидов должны были по-английски или по-японски рассказывать посетителям выставки о достижениях социалистической системы СССР. Эта армия агитаторов день и ночь втолковывала всем и вся, сколь беспредельно миролюбив Советский Союз и что единственная угроза миру — американский империализм. Тяжелей всего им было оправдывать советское вторжение в Чехословакию в 1968 году, представляя его как братскую помощь чешскому народу. Правдоподобие такого рода объяснений было крайне сомнительным.

Чешский павильон был невелик по размерам, зато архитектура его была просто великолепна, да и декорирован он был с изящным артистизмом. С вторжения советской армии прошло всего полтора года, и было очевидно, что большинство чехов и словаков на выставке преисполнены гнева и горечи. И они нашли способ выразить свои чувства, несмотря на то что советских это приводило в ярость: из репродукторов чешского павильона что ни день лилась печальная, поистине похоронная музыка. Если кто-нибудь спрашивал, в чем дело, они неизменно отвечали: „Чехословакия в трауре". Советские были взбешены, но лишь несколько месяцев спустя представитель советского павильона добился от чехов, чтобы они прекратили трансляцию печальной музыки. Однако к тому времени ущерб, нанесенный советской пропаганде, уже был весьма существен.

Мы с Жудро, работая при Экспо-70, были в полном подчинении московскому начальству — Коваленко и его заместителю Кузнецову. Жудро знал их обоих лучше, чем я, поскольку был многолетним секретарем Общества японско-советской дружбы — организации из тех, что наиболее активно используются Международным отделом для своих целей. В связи с особым характером ряда возложенных на меня заданий, свободного времени у меня было весьма немного, и я ценил всякую минуту, когда мог остаться наедине с собой.