Против течения. Десять лет в КГБ - [20]

Следующий шаг по направлению к миру шпионажа скорее можно считать окольным путем, нежели движением напрямик. Похоже, что всякий раз, когда наступал поворот в моей жизни, все начиналось с телефонного звонка. Не обошлось без такового и в этот раз. Итак, в 1966 году мне позвонили и попросили явиться в военкомат.

Встретивший меня там полковник представился как сотрудник ГРУ. После нескольких ничего не значащих фраз он поднялся со стула.

— Давайте-ка прогуляемся, — сказал он. — Здесь мы разговаривать не можем.

Я был удивлен.

Возле военкомата было нечто вроде парка. Туда мы и направились. Он сказал мне, что на случай войны уже разработаны планы действий.

— В стратегически важные пункты на Западе будут сброшены на парашютах наши агенты. Вас, Станислав, к примеру, можно забросить в район Ливерпуля, поскольку вы знаете английский, да и саму страну тоже.

„Большой британский порт” — это все, что мне удалось в тот момент вспомнить о Ливерпуле.

— Мы хотим, чтобы для подготовки к такому заданию, вы прошли обучение, — продолжал он. — И я не буду врать: если вам будет приказано выполнить это задание, вряд ли вам удастся продержаться там дольше нескольких дней, но ценность информации, которую вы сможете там раздобыть, будет велика.

— Ну а если я все же уцелею, как я оттуда выберусь?

Полковник ответил далеко не сразу.

— Ну, когда вы там окажетесь, мы вам дадим знать.

Взглянув друг на друга, мы расхохотались.

Летом 1966 года я в течение шести недель был на военных сборах. Меня обучали распознавать на местности склады ядерных боеприпасов, я прошел курс радиооператорского дела и овладел основами искусства работы с шифрами. Следующим летом во время военных сборов я прыгал с парашютом с вышки, тренировался в „выживании на подножном корму”, обучался пользоваться стрелковым оружием.

Мне нравилось на этих сборах. Офицеры ГРУ, с которыми мне довелось встречаться, были полностью преданы делу защиты родины и любили свое дело превыше всего. Мне нравилось заниматься военным делом — это было честное мужское дело, дававшее физическое и душевное удовлетворение, и я гордился принадлежностью к ГРУ. Я узнал, что офицеры ГРУ, как правило, относились к КГБ с презрением, но вместе с тем они понимали, что КГБ все же помощнее их организации.

Уже было запланировано, что и летом 1968 года я буду обучаться диверсионному делу, как вдруг меня вызвали на встречу с офицером ГРУ, который смущенно сказал, что моим контактам с ГРУ пришел конец и что я перехожу в распоряжение Второго главного управления КГБ. От ярости у меня потемнело в глазах.

Второе главное управление — одно из важнейших в составе КГБ. Оно отвечает за всю контрразведывательную работу и совмещает следовательские и репрессивные функции. Американцев всегда отчасти шокирует такое совмещение явно противостоящих друг другу интересов, ведь им кажется таким естественным разделение функций, когда следователь не может быть к тому же и судьей, определяющим меру наказания своему подследственному. На Второе главное управление работает бессчетное множество информаторов, поставляющих обильные сведения чуть ли не о каждом советском гражданине, а также об иностранных туристах, дипломатах, газетчиках и бизнесменах. Платные информаторы втираются в диссидентские организации, провоцируют людей на откровенность и потом пишут на них доносы. При посредничестве других отделов КГБ Второе главное управление следит за каждым шагом иностранцев. Вот уж какого вида работы я желал для себя менее всего. Мне неприятна была мысль, что меня будут использовать против японцев, приезжающих в Советский Союз.

Несмотря на присутствие офицера ГРУ, я не мог удержаться от проклятий, перемежая их трехэтажным матом. Он сидел безучастно, пока я не выпалил:

— Эти ебанные тюремщики!

Тут он вздохнул и сказал:

— Мы знаем. Мы тоже не любим их, и все же, черт возьми, тебе придется подчиниться!

Хотя теперь я начал работать на КГБ, обязанности мои в основном оставались теми же: сопровождать иностранцев в поездках по СССР, показывая им образцовые, специально предназначенные для такого рода демонстраций колхозы, заводы, школы, больницы и детские ясли; быть всегда настороже и уметь устранить все, что может испортить этот тщательно отрепетированный спектакль; любой ценой скрывать правду; подробно сообщать обо всех иностранцах; обрабатывать зарубежных гостей, чтобы их взгляды носили просоветский характер. Рутина эта нарушалась лишь поездками в Японию, куда я чуть ли не каждый год отправлялся по делам Комитета солидарности стран Азии и Африки.

Всякий раз, приехав в Японию, видя как богато и гармонично живет эта страна, я не мог не задавать себе все тех же вопросов о природе советской системы. Я видел, как работает экономика, основанная на рыночной системе, я видел улицы, забитые машинами, магазины с обилием продуктов и товаров — и все это в стране, жизнедеятельность которой лишь в незначительной степени регламентировалась правительством.

Работа моя была связана с постоянным напряжением, и я все острее чувствовал это, ненавидя ее день ото дня все больше. Юношеский идеализм мой постепенно испарялся от соприкосновения с грубой реальностью моей работы. В конце концов я пришел к тому, что испанцы зовут „моментом истины” — осознанию утраты наивности. Мне пришлось признаться самому себе: то, что я делаю, — аморально. Но вечно жить в духовной пустыне невозможно. Я, во всяком случае, так не мог. Так путь от переводчика к шпиону обернулся для меня поиском душевного умиротворения, и я обрел его в лоне православной церкви.