Против течения. Десять лет в КГБ - [21]

Вообще говоря, быть верующим в СССР не запрещено законом, но официально Советский Союз — атеистическое государство. И хотя исповедовать ту или иную религию не воспрещено, это не значит, что верующий человек защищен от преследований за свою веру.

Никакого религиозного воспитания я, конечно, не получил. Таким образом мое первое знакомство с церковью было знакомством извне — просто в качестве наблюдателя. Я поразился, поняв однажды, что я уже не вне церкви — я ей принадлежу. Это было началом долгого, многолетнего пути к окончательному обращению.

Было в моей работе нечто, приносившее мне немалое удовольствие, — показ иностранцам культурных центров России: дворцов, музеев и соборов. Сперва я в них ничего, кроме внешней красоты, не видел. Но постепенно (настолько постепенно, что я даже не помню, когда именно это началось) мне стало открываться нечто более глубинное. Пока кто-нибудь из священников водил иностранцев по церкви, я бывало всматривался в лица прихожан. Порой лица эти были смятенными, искаженными страданием, беспокойством и страхом. Но более всего меня поражало то, что едва они преклоняли колени для молитвы, как их лица прояснялись. Церковь они покидали умиротворенными и даже счастливыми. Мне никогда не надоедало наблюдать за этими превращениями.

Постепенно меня все более захватывало великолепие церковной службы, сладкозвучие музыки и красота икон. Постепенно уши мои открылись для смысла проповедей священников. Постепенно я начал верить в Бога, дающего утешение тем, кто взывает о помощи. Но я не знал, как мне быть. Я не осмеливался обратиться к священнику с просьбой посвятить меня в основы православия, поскольку работа моя была такова, что любой из них отнесся бы ко мне с подозрением, да и сам я никому полностью довериться не мог. Так я стал тайным христианином.

Я и без того был завсегдатаем библиотек, а тут и вовсе зачастил в них, выискивая все о православной церкви, вычитывая новейшие доводы в защиту веры, доводы, идущие в ногу с нашим, двадцатым веком. Я читал работы о происшедшем в девятом веке церковном расколе, читал все, что мог найти об Иоанне Дамаскине, читал труды Августина и Фомы Аквинского, а также описание церковных обрядов. Самообразование это требовало известной осторожности: в библиотеках я работал преимущественно прямо в читальном зале, а если уносил с собой, то только книги с вполне невинными названиями.

Более всего меня беспокоило, что я не знал ни одной молитвы и вообще не представлял себе, как надо молиться. Я истово верил в Господа и не знал, как обращаться к Нему. В конце концов, испытывая потребность обратиться к Нему, я стал делать это в форме мысленных писем, начиная их со слова „дорогой” и прося прощения за невежество свое, за то, что не знаю, как надо к Нему обращаться. Я чувствовал, что „письма” мои читаются, и это давало мне утешение.

Порой лишь вера помогала мне сохранить рассудок. Но я никому не говорил о ней, даже жене. Хотя православный должен причащаться святых таинств и исповедоваться, я не мог позволить себе этого до самого приезда в Америку. Не мог, ибо никому не доверял.

Жизнь моя и без того была полна стрессов, а религиозное обращение стало дополнительным фактором внутреннего напряжения. Всю свою жизнь я старался быть искренним с собой, как учил меня мой отец. Меня все более и более мучило противоречие между необходимостью служить безбожному государству и пониманием аморальности этого служения. Я уговаривал себя, что работа моя — на благо моей страны, и надеялся, что это именно так, а не иначе.

Парадоксальным образом как раз в то время, когда я тайно искал утешения в лоне религии, мне пришлось вступить в партию. Отнюдь не по собственной воле, ибо я никогда не был фанатичным сторонником марксистско-ленинских идей и к тому же знал, что слишком многие вступали в партию прежде всего из карьеристских соображений. Однако к тому времени я уже несколько лет работал в организациях, непосредственно подчиненных Международному отделу ЦК — одному из важнейших органов партии. Все мои коллеги были партийцами, один я — словно белая ворона. И начальство не раз обращало на это внимание. Наконец мне было прямо сказано: или я вступаю в партию или должен распрощаться со своей работой. Ситуация была весьма серьезной, так что я все-таки представил соответствующие бумаги в райком.

Год спустя я получил партбилет и перестал быть белой вороной. Но все же я умудрялся увиливать от партийной работы, ссылаясь на большую занятость (что, кстати говоря, было правдой).

Несколько лет спустя, когда я уже обосновался в Японии в качестве офицера разведки, я был назначен заместителем секретаря парторганизации советских журналистов, работавших в Японии. Секретарем ее был корреспондент „Правды” Латышев, мой бывший научный руководитель в Институте востоковедения — прожженный карьерист. Он использовал партийную должность для укрепления своего положения в советской колонии. Это меня вполне устраивало, поскольку давало возможность практически не участвовать в жизни партячейки. В то же время я знал, что меня не смогут упрекнуть в лени, поскольку моя разведывательная деятельность требовала тайных встреч с агентурой, и таковых встреч бывало по 20–25 в месяц. Так что я действительно был перегружен работой.