Протест настоящего мужчины - [28]

— Ясно, ясно, — кивнул он.

Не скажу, что этим разговором я остался очень доволен. Как только мы разошлись, я замедлил шаг и тут же понял: попутный ветер занес меня слишком далеко. Иностранных языков я не знал — так, отдельные слова и фразы, словно отзвуки мечты о моем несостоявшемся детстве, когда-то я зазубрил их и повторял про себя с непонятным, смутным удовольствием. Эх, совсем это было неразумно — заявлять, что языки я знаю хорошо. Ведь у мистера Хардинга три дочки, все образованные. В доме у них всегда гости, и я даже возле-леял надежду» что как-нибудь пригласят и меня. Теперь-то, может» и пригласят — как же, я ведь знаю иностранные языки, но когда Нэнси или одна из ее сестер начнут бегло сыпать по-французски или по-немецки, с моими стихотворными строчками меня надолго не хватит. Нужны более земные слова, может насчет железной дороги. Дома валялся старый французский разговорник, и теперь я решил: надо как можно больше выучить из него наизусть.

Я рьяно принялся за дело, особенно меня подстегнула случайная встреча с Ритой, старшей сестрой Нэнси. Дело было на улице, Рита вдруг остановилась и заговорила со мной, к моему удивлению и облегчению, на английском.

В те дни ноги сами водили меня где-нибудь около дома Нэнси, и однажды вечером я перехватил ее — она откуда-то возвращалась. Мы постояли на углу возле ее дома. Вскоре появилась Рита и прошептала заговорщицким тоном: «Чего же ты, не могла быстрее Китти кушетку занять?», и Нэнси вспыхнула от смущения — это мне понравилось. Потом прошел ее отец и кивнул нам. Я махнул ему рукой, Нэнси же повернулась спиной и стояла, не замечая его. Он шагал бодрой походкой, и я сказал Нэнси: смотри, мол, отец идет, но она почему-то вдруг вспомнила о моем отце.

— Вчера я снова его встретила, — сказала она с улыбкой, и меня всего покоробило.

— Вот даже как? — хмыкнул я. — И о чем же он тебе поведал? Небось про войну загибал?

— Нет, — ответила она с интересом. — Почему именно про войну?

— Да он только про нее и болтает, — поморщился я. — Я уж все его военные подвиги наизусть знаю. Можно подумать, с ним за всю жизнь ничего другого не случалось.

— Но знает-то он очень много, правда же? — спросила она.

— Знает, да никому не показывает. Он же самый настоящий неудачник и маме жизнь умудрился испортить.

Ведь мозги-то ее на двоих приходится делить, да и тех, похоже, кот наплакал.

— Вот тебе на! — воскликнула ошеломленная Нэнси. — Зачем тогда она за него выходила?

— Ответ знает только эхо. — Я усмехнулся: как вовремя подвернулась фраза, которую я вычитал в какой-то книжке. — По-моему, тут все ясно. — Она разинула рот и уставилась на меня, тогда я пожал плечами и презрительно добавил: — Страсть.

Нэнси снова вспыхнула и заторопилась.

— Тебе хорошо, — сказала она. — Ты знаешь, что с твоим отцом. А вот что с моим, одному богу известно.

И она поспешно убежала. Немножко обидно, но и приятно: ведь я показал себя натурой тонкой и образованной, а если она пригласит меня в гости как-нибудь в воскресенье, уж я напущу ей пыли в глаза. Да еще французский подзубрю, и все будет в ажуре.

Как ни странно, приглашать меня не торопились, но я, словно им в пику, упрямо ходил по вечерам мимо их дома. По крайней мере не замечать себя я не позволю. И лишь через месяц-другой до меня дошла горькая истина — я там никому не нужен, вот меня и не приглашают. Нэнси видела, как я живу, разговаривала с моими родителями; ее сестры и отец видели меня, мои перешитые брюки с заплатой на заду. Да говори я по-немецки и по-французски, как бог, да пусть меня даже пошлют в Индию через несколько месяцев, для них я всегда останусь чужим. Потому что я не их круга.

Кажется, в жизни я не страдал сильнее. В эти первые дни зимы я с каким-то отчаянием продолжал ходить по вечерам мимо их дома, но никого больше не встречал, сворачивал в переулок, полный чавкающей грязи, и под стоны ветра в кустах смотрел через овраг на их примостившийся в ложбинке дом. В кухне, где девочки, наверное, занимались хозяйством, ярко горел свет, и весь дом казался мне храмом красоты, навсегда для меня закрытым. Я стоял, прислонившись к стене в переулке, смотрел на этот храм, и иногда мне казалось, что они правы — никакой я не сын герцога, я сын простого рабочего с туковой фабрики. Но в другие вечера, когда я, усталый и подавленный, в одиночестве плелся домой, во мне снова сердито вспыхивала истина, и я понимал: вот раскроется моя тайна, и Хардинга локти искусают оттого, что были так слепы. В такие минуты я мечтал: все девчонки кругом станут добиваться моего расположения, но я буду к ним равнодушен, а потом холодно скажу Нэнси, что если мне кто и нравится, так только она.

Горю моему не было предела, но тут меня случайно познакомили с одной девчонкой, Мэй Дуайер, и я как-то с первой же минуты почувствовал: изощряться в выдумках мне с ней не надо. Любая выдумка применительно к ней казалась нелепой. Ее непосредственность и прямота обезоруживали — я таких девчонок раньше не встречал. В первый же вечер, когда я провожал ее до дому, она спросила: а денег на трамвай у меня хватит? Я ужаснулся, но позже был ей даже благодарен. Потом она пригласила меня зайти и познакомиться с ее родителями. У меня поначалу даже язык отнялся, я залепетал: как-нибудь в другой раз, не так поздно, и она тут же оказала, по каким вечерам свободна. Нет, она не навязывалась, легкомыслие здесь тоже ни при чем. Все шло от ее прямоты, и она сразу же стала моей лучшей подругой. Я многим ей обязан, без нее я, возможно, и по сей день считал бы, что лучший способ понравиться даме — это показать свое знание французского и немецкого языка.