Просвещенные - [75]

Она отпускает полотенце, которое спадает к ее щиколоткам. Она ложится на кровать, поворачивается на бок и со значением глядит на Пипо. Он смотрит на глубокий изгиб ее талии, похожий на осеннюю долину между покрытыми снегом горами. Он ловит ее взгляд и вынуждает ее отвести глаза. Ему не хочется говорить то, что сейчас скажет.

— Ты говоришь так, будто я должен быть всем этим безмерно доволен. — Он делает паузу для большего эффекта. Затем смягчает голос, ему так хочется, хотя он и знает, что делать этого не следует. — Проблема вот в чем: что такое любовь, понимаешь, только когда видишь, как это бывает у других, и тогда осознаешь: то, что у тебя, — это не любовь. Видишь влюбленных — на улице, в кафе, да хоть на фотографиях — и думаешь: вот как это должно выглядеть. Наши отношения на это совершенно не похожи. А когда что-то забрезжит, ты снова уезжаешь. И возвращаешься к своему испанскому аристократу. — Пипо выплевывает последнее слово. — И тогда я опять ничего не понимаю. Вот и все. — Это, конечно, не все. Но он придерживает язык.

Он встает и смотрит на нее, лежащую между большими квадратными подушками, которые так любят европейцы, но он так и не смог понять, за что. Сэди садится, подтягивает ноги к груди и кладет подбородок на колени, как птичка-оригами в сложенном состоянии. Она смотрит ему в глаза и не отводит взгляда. Потом вдруг начинает рассматривать свои руки со всех сторон, как будто это что-то новенькое. Как будто это не конец.

Пипо колеблется. Он понимает, что в его памяти этот миг продлится навечно. Даже теперь он обожает ее как женщину, которой нравится, когда на нее смотрят, даже фотографируют, которая без лишней драмы, без суетной мишуры спокойно и честно демонстрирует себя. Он всегда любил эту ее честность, даже если та означала ее отказ выбрать между ним и эстремадурским графом. Миг нерешительности проходит, Пипо бесшумно поворачивается и так же бесшумно прикрывает за собой дверь.

Он знает, что это еще не конец.

КОНЕЦ

Криспин Сальвадор. «Vidа» (третья книга «Европейского квартета»)

* * *

За ужином доктор Эффи и миссис Ракель Гонсалес приветствуют гостя. Вместе с их сыном Тоффи, на несколько лет моложе Сэди, мы сидим в их бескрайней столовой-гостиной. Ракель замечает, что я восхищенно разглядываю тонко расписанную ширму у стены.

— Это позднее Эдо[141], — поясняет она. — Галерейщик говорил, что здесь изображен популярный на Хоккайдо миф.

Она то и дело поворачивает вращающийся поднос таким образом, чтобы я испробовал первым каждое блюдо, пока все семейство наблюдает за тем, как неуклюже я управляюсь с прибором.

Меня мучит дежавю, но, глядя на лица присутствующих, я понимаю, что вижу их впервые. Эффи, седеющий медведь, только с работы, с ручкой «Монблан» в кармане офисного баронга; от него пахнет сигаретами и «Пако Рабаном». Ракель, хорошо сохранившаяся благодаря регулярным занятиям в тренажерном зале «Поло-клуба», одета в стильные льняные слаксы а-ля Анна Тейлор и сшитую на заказ хлопковую блузу. Брат Сэди, Тоффи (на самом деле он «Эффи-младший», то есть «ТОже Эффи» или даже «вТОрой Эффи», — Сэди объясняла, но я тут же запутался), тощая глиста, вечно теребит нижнюю губу. Руку он мне не пожал, и, кажется, ему не терпится смыться из-за стола.

Сэди сидит рядом со мной. Я чувствую, как под столом она трется ступней о мою ногу. Я не свожу глаз со сложенной лебедем салфетки рядом с моей тарелкой. Ступня Сэди трется о мою лодыжку. И наконец с силой пинает меня. Я поднимаю глаза, она смотрит на меня с раздражением. Она пригибается и шепчет: «Не забудь спросить у мамы про Дульсинею».

— Что вы там шепчетесь? Стесняться нечего, — говорит Ракель с другого конца стола. — Чувствуйте себя как дома. Мы так рады вашему появлению. Правда очень рады. Это просто чудесно, да, папа?

Ее муж пропустил все мимо ушей, закатывая рукава.

Дед, в пижамных штанах, махровых тапочках и желтой, с надписью «Don’t worry, be happy»[142] футболке, которая ему заметно велика, выходит из кухни и, шаркая, обходит обеденный стол. Он что-то бормочет себе под нос. Никто его как будто не замечает. В руках у него ложка.

— Так, значит, вы, Мигель, из Нью-Йорка? — продолжает Ракель. — Но выросли здесь? Атенео или Ла Саль?.. Ах да, замечательно.

— А я учился в Ла Сале, — говорит Эффи.

Ракель:

— Ты в этом не виноват, дорогой. А вот Тоффи, Мигель, он поедет учиться в Саутридж, получать доброе католическое образование. Вас в Атенео учили латыни? И когда ж ее перестали преподавать? Ну, значит, скоро Тоффи сможет почитать нам Фукидида в оригинале, почитаешь, правда, Тоффс?

Тоффи тянется к рису, бормоча:

— Фукидид — грек.

Эффи:

— А дождь, однако, как зарядил, а? Может, это остановит мусульманских фанатиков.

Ракель:

— И не говори! Я почти два часа простояла в пробке, когда возвращалась с обеда Друзей Церкви Христовой в Маниле. Думала, это очередной блокпост — их столько понаставили последнее время, — но, когда поняла, что это всего лишь наводнение, даже отлегло. Этот идиот Бонифацио чуть не застрял на залитой дороге. Я все волновалась, как бы тебе не пришлось посылать своего водителя с внедорожником.