Просвещенные - [14]

* * *

Мне не заснуть, и я возвращаюсь к своим записям. Меж страниц блокнота торчат листки с записанными от руки анекдотами. Криспин был одержим идеей популяризировать нашу устную традицию, а возможность перевода филиппинского юмора на английский увлекала его вдвойне. Он называл анекдоты «истинной историей народа», «нашими горько-сладкими хрониками».

— Переводить анекдоты труднее всего, — говорил он. — Всегда есть опасность, что ты что-то не так понял. Например, не уловил тонкую грань, когда унижение на самом деле становится самоуничижением.

— Вы правда так думаете? — не соглашался я. — А мне кажется, мы просто зубоскалы.

— Нет. Это не почва для раздоров. Сам акт прослушивания старого анекдота, когда от избитой шутки слушатели только кряхтят да покрякивают, — это же момент единения. Анекдоты, как и пословицы, — это облегчение. Без них нам сложно было бы понять себя.

Так у нас с Криспином вошло в привычку обмениваться бородатой классикой, в особенности про нашу выдающуюся альма-матер. Мы записывали анекдоты на клочках бумаги и передавали их друг другу, как тайный шифр, при каждом свидании.

В одной из записок значилось: «Три студента слоняются по торговому центру „Шу-Март“. Первый — из престижного университета Агенео-де-Манила. Второй — из соперничающего с ним университета Де Ла Саль. Третий, по имени Эрнинг Исип, из самого демократичного компьютерного колледжа АМА. Студенты видят очень симпатичную, светлокожую девушку. Все трое по очереди начинают к ней подкатывать. Студент из Атенео говорит: „Привет-привет. Хочешь, я свистну моему водителю, чтобы подогнал мой „БМВ“ и отвез нас в Поло-клуб — отведать гиндары[52]?“ Ему вторит студент из Де Ла Саль: „Вау, какая девушка, суперкрасавица, ваще просто мега. Поедем же на моей „хонде“ в „Денисио-бар“, „Куба Либре“ и куриные крылышки без ограничения“. Эрнинг Исип, студент компьютерного колледжа АМА, робко подходит к девушке и, почесав в затылке, говорит: „Мисс, автограф не дадите, мисс?“»

* * *

Из окна видна Манила. По стеклу бьет косой дождь. Вдруг самолет ныряет. Желудок прилипает к горлу. Слышится визг, пассажиры выпрямляются, крепко хватаются за подлокотники, многие перепроверяют пристегнутые ремни, другие вытащили четки и зашевелили пальцами и губами. Бля. Надеюсь, нас не станут сажать на воду. Пилот объявляет: «Членам экипажа занять свои места». Самолет выравнивается. Внутреннее освещение приглушается. Из аудиосистемы доносится стандартный мьюзак: позвякивающая фортепьянная версия главной темы из «Крестного отца». И только мой сосед сохраняет полное спокойствие: он берет алкогель, снимает носки и начинает обтирать ступни, держа бутылочку в зубах и запуская пальцы обеих рук между пальцами обеих ног. Чтобы не пускать изо рта слюну, он втягивает ее воздухом. Все из-за моего алкогеля. Самолет снова начинает сильно трясти.

Я закрываю глаза. Тема из «Крестного отца» навевает картину: гангстеры в шелковых носках грациозно раскатывают по отполированным до зеркального блеска полам бальной залы. Либераче[53] за роялем на возвышении напряженно смотрит в ожидании неминуемого взрыва, который разнесет все на миллион мельчайших осколков.

Меня радует мысль, что не придется о чем-то болтать с незнакомыми людьми, которых бабушка всегда посылала скоренько провести меня через таможенный контроль, стащить чемоданы с ленты, отвезти домой. Я счастлив, что не придется встречаться с дедом. Мне мила моя свобода без Мэдисон, когда не нужно звонить ей и сообщать, что я благополучно добрался, и слушать, как мои уверения встречаются чрезмерным потоком слез, заставлявших чувствовать себя одновременно и желанным, и обремененным. Независимость — это счастье. Воистину.

Помню, как мы с Мэдисон решили снять квартиру в Бруклине, — тогда я впервые хлебнул независимости.

Меня просто замучили угрызения совести — ведь мы жили с ней в дедовой квартире в Трамп-Тауэр без спросу. Помню, как я позвонил деду в Манилу, сообщить ему и Буле о своем решении. «Отмой только пол как следует, чтоб мы могли сдать ее поскорее», — сказал дед. Я, конечно, изумился, что он так равнодушно это воспринял и не предложил мне остаться. Но в то же время я вздохнул с облегчением, что так быстро с этим разделался. Мы с Мэдисон переехали в чудную дыру, и когда я ехал обратно на взятом в прокат грузовичке, то чувствовал себя за рулем яхты, которая держит курс на роскошный остров системы «все включено», где отдыхают инструкторши по пилатесу, в стрингах, и посреди бассейна работает бар.

Не прошло и месяца, как в город нагрянули старики. Два дня мы не без удовольствия сопровождали их на бродвейские спектакли, на которые вряд ли пошли бы без них, и в рестораны, где мы с Мэдисон наконец могли поесть как следует, после чего она решила, что все мои стенания были сильно преувеличены. Да я и сам начал сомневаться. Может, став независимым, я добился их уважения, думал я. В последний вечер они попросили меня прийти одному; на следующий день они улетали в Тель-Авив на встречу по поводу каких-то особенно плодовитых кур.

Дуля стоял у стола в их номере в «Холидей-Инн». Комната навевала тоску, граничащую с отвращением. Когда я был маленьким, он не упускал случая напомнить, что основа его благосостояния — это умение экономить. Дед был в трусах и майке, посеребренная копна волос взъерошена. Рубашка была шиворот-навыворот. Когда он отвернулся, чтобы взять что-то из чемодана, я увидел на ярлыке оставленную служанкой надпись «Мистер». Той же рукой и тем же фломастером на всех моих рубашках было проставлено «Мигс». Дуля обернулся и уселся за стол. Положив перед собой контейнер для лекарств, он открыл его на вторнике и стал вынимать похожие на конфетки пилюли и капсулы, раскладывая их на столе. С тех пор как я вошел, он на меня так и не посмотрел. Потупив взор, в углу сидела Буля. Дуля вздохнул. То был суровый, не оставляющий надежды вздох. Подобно Эолу, повелителю ветров из греческих мифов, он разом сдул все преграды, выстроенные мной для сохранения уверенности и чувства собственного достоинства в новой, только начатой мною жизни.