Просторный человек - [120]

Алена привстала на кровати, и сразу поднял стриженую головенку паренек лет трех, — он тихо лежал поверх одеяла, прижавшись к Алениному боку; Анна Сергеевна и не заметила его.

— Что с тобой, Аленушка? Что у вас тут?

— Ой, Анюта! Ну и дела, не приведи господь! У сестры моей Варвары — ну, Варьку-то нашу помнишь? — еще когда ты здесь жила, в озеро по весне провалилась, едва вытащили! Так у Варвары дочка есть — Антонина, племянница моя. И вышла эта Тонька за дурака тут одного, синереченского, Олегом зовут. А Варвара в Козырихе живет. Вышла Антонина замуж, сыночка родила. А муж-то этот — пьяница, такой бешеный, драчливый, сколько раз девку замертво отнимали. Так вот в больницу его свезли на операцию. А Тонька еще до того к матери подалась, дак и не знала. Сильно болел. Чуть не помер. А вернулся, отлежался сколько-то, и — к Тоньке, да со скандалом. Пьяный напился, вовсе не в себе. Посуду переколотил, окна… Юрочка, сынок ихний, — она кивнула на малыша, — испугался, Тонька в погреб спряталась, всю ночь просидела. Ладно. Ушел обратно сюда, в Синереченскую. Ну, думали, отозлился, одумается. Так нет! Сегодня опять, слышим, скандалит, тут уже, у матери. Они на том конце живут, а слышно. Убью, кричит, убью Тоньку! Ну, Аркашка мой за Юрочкой в Козыриху побежал. Привел. — И всплакнула. — За что только ребенок безвинно страдает?.. — погладила мальчика по голове: — Иди играй, вон киса пришла.

Малыш нескладно сполз с кровати, зашагал к кошке, схватил поперек живота.

— А где ребята твои? Аркадий где?

— Ловить Олега этого пошли. Ох, родственничка бог послал! Ведь он что хошь сделает, когда пьяный. — И попросила: — Анют, поставь молочка на плитку, вон она, у окошка. Ведь вот лежу — ни доглядеть за ребенком, ни покормить, — третий день на ноги ступить не могу… И дочка в отъезде.

Анна Сергеевна нашла в шкафу эмалированную кружку, подняла из погреба кринку с молоком. (Холодок, запах подземелья, проросшего картофеля, — как все забылось, как все помнится!) Малыш потянулся к молоку. Он не просто жадно пил, он как-то по-детски высасывал. И потом отвалился, вздохнул и наконец улыбнулся. Был он милым человеком — крепеньким, флегматичным, с круглыми и влажными, какими-то отзывчивыми глазами.

Анна Сергеевна не могла оторваться от него — гладила, подсаживала к Алене на кровать, щекотала его широкую ладошку:

Сорока-сорока,

Где была? Далеко.

Кашку варила,

Гостей созывала…

Он улыбался смущенно, наклонял голову к плечу, в игру не вступал, но и не отказывался, — терпеливо ждал, что затевает чужая эта тетка.

— Вот ведь какой мальчик жаланный, — сказала Алена так же, как в первый раз про дочку. — А что с ним будет?

И Анна Сергеевна решилась:

— Ален, давай я возьму его в город. Уладится тут — твой Аркаша за ним заедет. Или сама привезу — ты напишешь, и я привезу. А?

Алена задумалась.

— Уж и не знаю.

— А чего не знаешь? Я ведь растила своего. Угляжу. Да неужто мне на несколько дней не доверишь?

— Как не доверить. Тонька вот… Мать все же… — И махнула рукой. — А и правда что, возьми. Между собой разберутся, тогда уж… — И обняла малыша. — Пойдешь с тетей?

— И с мамой, — ответил он.

— И мама приедет. Тетя тебя на поезде прокатит. Хочешь?

— И с мамой.

Он не хотел. Но не плакал. И, когда собрались, покорно подал руку. Рука была теплая, немного влажная, потому что сонная. И весь он был дремотно размягчен, тер глаза и нос, — самое время уложить его спать. Однако путь не близкий, надо было отправляться. Алена расцеловала его в обе щеки («Слушай тетю Аню!»), снова незаметно всплакнула…

И вот они потопали не спеша через деревню, потом по лесной дороге: Анна Сергеевна — вся накренившись к маленькому, он — насупив светлые брови на широком бледном лице.

Ребенок не капризничал, будто понимал что-то взрослое и серьезное, не просился на руки; охотно поел, усевшись под дубом на разостланной шерстяной кофте, Анны Сергеевны, да так и уснул.

А солнце уже начало тускнеть и потихоньку спускаться за лесом, за острыми еловыми верхушками.

«Какой же был Кирюшка? — глядя на мальчика, горько вспоминала женщина. — Какой он был тогда?» И мало помнила его лицо, потому что и вглядеться-то было некогда. Теперь уж не будет. Теперь даже если и внуки, то — вдалеке…

Пробежал предвечерний ветер, пора было отправляться в путь.

* * *

Вадим приехал много раньше времени и пошел к развилке через лесное высохшее болото, где шершавая на ощупь трава доросла уже выше пояса и шуршала, шелестела, готовая развернуть широкие и тоже шероховатые соцветья. Солнце было горячим и щедрым — настоящее летнее, еще без предосеннего прощального и натужного жара, оно не пугало, не сжигало, и все купалось в нем, тянулось к нему — и мхи на влажных болотных кочках, и коричневые лужицы, бесшумно сновавшие возле гнезд: им не до песен, накормить бы птенцов! Было бы совсем тихо, если б не жужжание проносящихся мух и пчел — вжж! — и нет, растаял звук, и снова — вжж! — неотделимый от лета звук, точно прибавляющий горячей яркости цветущему лугу, проросшему белыми ромашками, колокольчиками с затуманенным гулкими шапочками, желтым донником…

Вадим содрал темные очки, впивал зрением, слухом, кожей эту свежую радость. И ожидание, и сиюминутное счастье слились в сложное и редкое ощущение гармонии, и он слышал здесь, как в трубном звучании органа, и голос птиц, и голос цветов… «говорят звери»; «говорят травы»… и — то выбивающийся, то пропадающий глас человеческий — ту небольшую, низко звучащую трубу, которая ведет свою песнь страсти, мысли, боли… А надо всем — спокойный и величавый голос мудрости и покоя.