Просторный человек - [119]

— Он сказал, что не может жить среди людей, которые его не принимают. И ушел. И увел Сашку.

— Она, стало быть…

— Не знаю, не уверена. Веселая побежала. Может, ему достало ума не сказать. Хотя он был пьян, так что не поручусь.

Господи, что будет с девочкой? Как пережить ей? Как разорвать тайную, почти звериную связанность с матерью?

Ася кинулась было звонить. Но куда?

Метнулась к двери. Зачем?

И пустая, безрадостная тишина вошла в нее.

Она поужинала в одиночку (Алина, прогремев свое обвинение, удалилась), потом разобрала постель и легла — все в той же пустой и тяжелой тишине.

Что это такое наговорила Алина? Разве она, Ася, искала чего-нибудь, выходя замуж? И разве не была влюблена? Не плакала от его невнимания, не радовалась его памяти о себе, его теплу?.. Однажды он пришел и крикнул весело: «Асёныш, едем на теплоходе!» И они побежали, бросив Сашку Алине. Оказалось, что он все организовал заранее, уже были билеты и каюта, и улыбки при обслуге, и милый капитан, который, как и ФЕЯ, говорил ей «дочка»… Такая легкая, ветреная, счастливая была прогулка!

А как они втроем (Сашке уже лет девять было!) бегали на лыжах — приехали на какую-то станцию по его выбору, стали на лыжи, пёрли через лес по незнакомой лыжне, Сашка начала постанывать, устала, в лесу стемнело — ранние такие, холодные сумерки, и вдруг дальний огонек!

— Ну, девочки, там вроде баба-яга живет, — сказал тогда Слава.

— А может, три медведя? — полуиграя, переспросила Сашка, и глаза ее почернели.

— Может быть. Или это вообще заколдованный замок.

И они ступили в этот замок. Он был теплым, вкусным (их кормили ужином), здесь знали Сашкиного отца, Асиного мужа и принимали отлично. А он подыгрывал своим «девочкам», «сестренкам».

— Видите того человека в черном? Это главный волшебник. Он сейчас подойдет и скажет: «Эээ… родненькие мои, эээ… в кино пошлите-ка!» Только ты, Сашенция, не засмейся.

И человек подошел, и сказал точно так, и Сашка выскочила из-за стола, вся красная.

А человек был просто сотрудником Славы, с какими-то, правда, речевыми особенностями. А заколдованный замок — зимней дачей, куда ездили отдыхать всей редакцией.

Когда это все ушло? (Не дача, разумеется, а молодая легкость, согласие, их веселый тройственный союз.) Не в тот ли год, когда ему посветила новая и высокая должность? Посветила и погасла. Нет, он всегда хотел и должностей, и почестей, и Асе надо было понимать это (он ведь сразу не скрывал) и сочувствовать, потакать, помогать. Или, напротив, развенчать его рвение и предложить что-то другое взамен, но дорогое, с в о е. Своего же она не хотела отдать. Почему? Почему человеку, с которым столько лет, — не хотела, а случайному встречному…

Ох, что я! Прости меня, прости, Вадим. Тут нет ничего случайного. Все, все — как до́лжно. И кто объяснит, почему с одним человеком нам легко говорить, думать, каждая мысль, каждое слово, будто точно направленная стрела, летит в цель. Почему получает ответ самое, казалось бы, личное, тайное, скрытое? Схожесть? Или подходящесть? Случайного тут нет, правда?

И еще Ася подумала, что при всем гневе Алина не упомянула о своем давнем прогнозе. Ей, разумеется, больно, что он сбылся. Но считает ли она по-прежнему Асю юродивой и думает ли, что вот ее стянули с паперти и копеечку отобрали?

А что ж? Не все сложилось так. Но разве один Коршунов тому виной? И могло ли быть иначе? Помнишь цыганку, Алина? Вспомни, вспомни! Немолодая и нестарая, в длинных пестрых юбках, она, просунув узкую руку между слегами, отперла калитку и легко пробежала по участку, поднялась на крыльцо. Ты вышла ей навстречу, не слишком любезно сунула кусок хлеба (тогда это была ценность), отказалась от ее гаданья.

— Давай погадаю, тебя перемена ждет, — быстро и резко говорила цыганка.

— Нет, нет. Иди себе.

Но та не уходила, и ты засмеялась, Алина, и еще вынесла какую-то одежду — «для ребеночка»…

— У тебя тоже дочка, — сказала цыганка. — Была дочка. И сейчас девчонка есть. Твоя кровь.

— Верно, верно. Ну, иди!

Когда цыганка ушла, ты заметила, что с терраски пропало мыло, которое ты положила просушить. Мыло тогда давали по карточкам. Ты сердилась на гостью и в другой раз не подпустила к дому. Я вышла глянуть. Я знала, где они живут, не раз видела, возвращаясь из леса, их костры, но так близко — впервые. И цыганка вдруг улыбнулась мне:

— Пойдем с нами, девка. Будешь наша, будешь ромалэ.

— Не цепляйся, уходи, — почти закричала ты.

— Уйду! — Цыганка в повороте тряхнула юбками. — Уйду, только ты меня вспомнишь: девка твой — порченый. В твой девка дух леса вселился.

— Молчи, молчи! Я тоже умею так гадать!

— А ну, погадай, — осклабилась и протянула тебе руку цыганка.

Ты, Алина, была сердита, и я досадовала на тебя.

— В тебя вселился дух стирки, — сказала ты. — А хлопоты твои фальшивые: нет у меня мыла, больше нет!

— У, глупый! — зло махнула рукой цыганка. — Глупый! — И за калиткой уже крикнула: — А девка приводи, мы — люди, а то все равно лес возьмет!

Я забыла про это, а сегодня вспомнила. Так ясно вспомнила!

* * *

Анна Сергеевна с утра была в тревоге. Воскресенье, день такой солнечный, а покоя нет, будто ждешь недоброго. Поехала за покоем в деревню. И тут не нашла. Синереченская подруга Алена лежала на разобранной постели. Дом был по-разоренному пуст: наспех сброшенная мужская рубашка на спинке стула, на столе немытая посуда, надкусанный ломоть хлеба — следы поспешности.