Простая милость - [9]

— Ты правда так считаешь? — спросил Гас.

— За годы, пока я ношу форму, я навидался такого, что тебя бы наизнанку вывернуло, — сказал Дойл. Он поднес было бутылку к губам, как вдруг заметил возле автомата нас с Джейком, явно подслушивающих. Он опустил бутылку и поманил нас к себе. — Идите-ка сюда, вы двое.

Джейк посмотрел на меня. Ему меньше всего хотелось присоединяться к этим людям. Я же ничуть не возражал против участия в закулисных разговорах и соскользнул со стула. Джейк нехотя последовал за мной.

— Вы дети проповедника?

— Да, сэр.

— Вы когда-нибудь играли на железнодорожных путях?

Этот же вопрос он задавал несколько дней назад в полицейском участке. Возможно, задать этот вопрос снова его заставили две опорожненные пивные бутылки, или он забыл, что уже задавал этот вопрос, или забыл, что я ответил, когда он задавал этот вопрос, или это был такой полицейский приемчик — раз за разом задавать один и тот же вопрос, чтобы посмотреть, удастся ли смутить испытуемого. Меня смутить не удалось.

— Нет, — соврал я. Как и раньше.

Лоб у него напоминал широкий выступ гладкой скалы. Глубоко посаженные глаза переместились на Джейка.

— А ты?

Джейк не ответил.

— Ну, малец?

Джейк скривил губы и попытался ответить.

— Давай, выкладывай.

— Он заикается, — сказал Гас.

— Я вижу, — резко оборвал Дойл. — Скажи правду, малец.

Дойл, похоже, до смерти перепугал Джейка. Наблюдать за братом было мучительно. Он наморщил лицо и смотрел на Дойла исподлобья, мрачно и угрюмо. Наконец Дойл не выдержал и свирепо мотнул головой.

— Ладно, хорошо.

Я ненавидел этого человека. За то, что он обрек Джейка на пытку — и не добился никакого результата.

— Отец не разрешает им играть на путях, — сказал Гас.

— Думаешь, они туда не ходят?

Дойл метнул в меня взгляд, в котором таилось нечто заговорщическое, как будто он меня знал и не вполне осуждал за то, что было ему известно. Как будто мы отчасти были братьями.

Я сделал шаг назад, с каждой минутой все сильнее ненавидя этого человека.

— Нам можно идти?

— Да.

Дойл отпустил нас, будто двух подозреваемых, которых он решил пока не забирать под стражу.

Я обхватил рукой Джейка, сердито смотревшего в пол, и развернул назад. Мы ушли от этих людей. Ушли от Дойла, гадко усмехнувшегося нам вслед.

На улице стоял зной. Солнце сбрасывало жару вниз, а тротуары накапливали ее и припекали подошвы наших кроссовок. Битум, заполнявший трещины в асфальте, превратился в черную размазню, и мы внимательно смотрели под ноги. Мы миновали парикмахерскую «Бон-Тон», сквозь открытую дверь которой разносились спокойные мужские голоса и запах масла для волос. Миновали банк, который в тридцатые годы обнесли Красавчик Флойд и ребята Мамаши Баркер и который уже давно был предметом моих смелых мечтаний. Миновали магазин за магазином, пустовавшие среди дремоты того жаркого дня на исходе июня. Мы держались в тени навесов и не разговаривали, Джейк смотрел в тротуар и тяжело дышал от раздражения.

Магазины остались позади, мы шагали по Мэйн-стрит в направлении Тайлер-стрит. Дома на холмах были старые, многие в викторианском стиле, и, хотя плотные шторы были завешены от жары, время от времени из прохладного полумрака до нас доносились звуки трансляции волейбольного матча. Свернув на Тайлер-стрит, мы направились к Равнинам. Я чувствовал, как злость в Джейке раскаляется, словно асфальт у нас под ногами.

— Забудь о нем, — сказал я. — Он говнюк.

— Не го-го-говори этого.

— Но ведь он такой и есть.

— Не го-го-вори этого слова.

— Говнюк?

Джейк метнул в меня убийственный взгляд.

— Не позволяй ему давить на тебя. Он никто.

— Никто не бывает ни-ни-никем, — сказал Джейк.

— Еще как бывает! Я знаю, что говорю.

На Равнинах возле железнодорожных путей вздымались зерновые элеваторы. Высокие и белые, они соединялись мостиками и транспортерными лентами. Была какая-то суровая красота в том, как они неподвижно стояли на фоне неба, напоминая костяные изваяния. Рядом с ними пролегал подъездной путь, на котором загружались вагоны-зерновозы, но в тот день рельсы были свободны, а элеваторы пустовали. Мы прошли железнодорожный переезд на Тайлер-стрит. Джейк зашагал дальше по направлению к дому. Я остановился, развернулся вправо и последовал за своей тенью, короткой и черной, вдоль рельсов, по направлению к востоку.

— Что ты делаешь? — спросил Джейк.

— А ты как думаешь?

— Нельзя играть на путях.

— Я не играю. Просто прохаживаюсь. Ты идешь, или будешь торчать тут и реветь?

— Я не реву.

Я шагал по рельсу, будто по канату. Шагал сквозь волны зноя, среди ароматов горячего щебня, покрывавшего дорожное полотно, и креозота, которым были пропитаны шпалы.

— Но и не идешь, — сказал я.

— Иду.

— Вот и иди.

Его тень догнала мою, он зашагал по соседнему рельсу, вместе мы прошагали Равнины до самого конца и теперь, сами того не ведая, шагали по направлению ко второй смерти, произошедшей в то лето.

Долину реки Миннесота более десяти тысяч лет назад образовали водные потоки, вырвавшиеся на свободу из ледникового озера Агассис, которое покрывало часть Миннесоты, Северной Дакоты и центральной Канады и занимало площадь большую, чем весь штат Калифорния. Широкий и глубокий желоб, прорезавший местность, назывался рекой Уоррен. Теперь от этой великой реки мало что осталось. Летом местность вдоль ее берегов зеленеет соевыми бобами, кукурузой и рожью, которая волнуется от ветра, как океан. В старых лиственных рощах ветви деревьев облеплены гнездами крачек Форстера и черных крачек, больших голубых цапель и белых цапель, лысых орлов, камышевок и прочих птиц, которые здесь столь обыкновенны и многочисленны, что наполняют воздух, будто одуванчиковый пух. Протяженность реки почти четыреста миль, вода в ней коричневатого цвета, вытекает она из Лакки-Парл, Говорящего Озера, а заканчивается у Миннеаполиса и Сент-Пола.