Простая милость - [7]

— Давай пиджак, — сказал я и принялся за работу.

Я был бойскаутом, но не слишком хорошим. Сама идея, что надо быть порядочным и добросовестным, бережливым и смелым, чистоплотным и благочестивым, мне нравилась, однако прилагать усилия для поддержания столь высоких добродетелей мне не особо хотелось. Но кое-чему стоящему я все-таки выучился. Например, необходимому для скаута умению ставить заплаты. С иголкой средней толщины я управлялся вполне сносно. Я наскоро заштопал прореху, и, если не вглядываться, было почти незаметно.

— Вот, — сказал я и подал пиджак Джейку.

Джейк скептически оглядел пиджак, надел его и просунул палец в просвет между стежками.

— Все равно по-по-порвано.

— Все будет хорошо, если туда постоянно не тыкать.

Я поставил мамину шкатулку со швейными принадлежностями обратно в шкаф и взглянул на часы на прикроватной тумбочке.

— Надо поторапливаться. Служба вот-вот начнется.

В мае моей сестре Ариэли исполнилось восемнадцать, в июне она окончила нью-бременскую среднюю школу, а осенью планировала поступать в Джуллиард. Когда мы с Джейком вошли в церковь, она сидела за органом и играла что-то прекрасное и скорбное — похоже, Генделя. На скамьях уже было полно народу. Мы знали почти всех — члены общины, друзья семьи, соседи. Многие, регулярно приходившие в церковь к моему отцу, не были членами общины. Не были даже методистами. Они приходили, потому что другой церкви на Равнинах не было. Мы с Джейком устроились на дальней скамье. Мать сидела прямо возле того места, где обычно размещался хор. Поверх черного платья на ней была красная атласная мантия. Она внимала игре Ариэли и рассматривала витраж в западном окне с таким же отрешенным видом, с каким, бывало, сидела за кухонным столом, призывая вдохновение. В игре Ариэли было что-то помимо музыки. По сей день, слушая некоторые пьесы, я представляю себе, как пальцы моей сестры творят дивную музыку — подобно тому, как Бог творил крылья бабочек.

Перед алтарной оградой стоял гроб, усыпанный цветами. В церкви пахло лилиями. В первом ряду сидели родители Бобби. Они были немолодыми людьми — Бобби поздно появился в их жизни. Я видел, какой любовью и нежностью они его окружали. Теперь они сидели рядом, положив руки на колени, и потерянно смотрели поверх гроба на золоченый крест над алтарем.

Моего отца нигде не было видно.

Джейк наклонился ко мне.

— Он тут?

Я понял, о ком он.

— Да.

Пока не погиб Бобби, я не особо задумывался о смерти. Но когда я представил, как он лежит в этом гробике, меня охватило замешательство. В небесный рай я не верил, поэтому вопрос, что стало с Бобби Коулом, озадачивал меня и пугал.

В церковь вошел Гас. По нетвердой поступи было ясно, что он пьян. Одет он был в свой лучший наряд — черный костюм из секонд-хенда. Галстук был повязан криво, рыжие волосы на затылке стояли торчком. Он сел на скамью по другую сторону прохода и, кажется, не заметил нас с Джейком. Он уставился на гроб Бобби, и я слышал, как его легкие всасывают воздух, будто кузнечные меха.

Наконец-таки появился отец. Он вышел из своего кабинета, одетый в черную мантию и белую столу. Отец был статный мужчина и в пастырском облачении выглядел впечатляюще. Проходя мимо четы Коулов, он остановился и поговорил с ними вполголоса, а потом встал за кафедру.

Ариэль закончила пьесу. Мать поднялась. Ариэль снова положила руки на клавиатуру, собралась с мыслями и заиграла. Мать закрыла глаза и приготовилась петь.

Когда она пела, я почти что веровал в небесный рай. Кроме прекрасного голоса было в ее пении еще что-то, трогавшее до глубины души. Да, пела она так, что, стоило ей захотеть, — заплакал бы и деревянный столб. Или люди стали бы смеяться и плясать, влюбляться и уходить на войну. Перед тем, как она запела, тишину в церкви нарушал лишь ветерок, шелестевший в открытых дверях. Коулы сами выбрали, какое песнопение будет звучать во время службы. Выбор был странноватый и исходил, вероятно, от миссис Коул, чьи предки были из южного Миссури. Она попросила, чтобы моя мать спела спиричуэл «Колесница небесная».

Наконец мать запела, и то была истинная отрада. Она пела медленно и выразительно, донося самую суть этого великолепного спиричуэла и словно бы возвещая о небесном рае, и лицо ее было спокойным и умиротворенным. Я закрыл глаза, и ее голос осушил мои слезы, обогрел мое сердце и убедил меня, что Бобби Коул возвращается домой. Я почти порадовался за него, милого мальчика. Больше ему не придется беспокоиться о постижении мира, который все равно остался бы для него непонятным. Не придется сносить злые насмешки. Не придется думать о том, каким человеком он вырастет и что станет с ним, когда его престарелые родители больше не смогут его защищать и опекать. Пение моей матери уверило меня, что Бог забрал Бобби Коула из лучших побуждений.

А когда она умолкла, шелест ветерка в дверном проеме был подобен вздохам ангелов, исполненных благодати.

Стоя за кафедрой, отец прочел отрывок из Писания. Прежде чем произнести проповедь, он спустился по ступенькам, прошел сквозь дверцу в алтарной ограде и наконец встал возле гроба. По правде, я не слышал многого из того, что он говорил. Отчасти потому, что душу мою переполняло мамино пение, а голова была слишком забита размышлениями о смерти. А отчасти потому, что отцовскую проповедь я слышал тысячу раз. Люди говорили, что он хороший проповедник, хотя и не такой пламенный, как хотелось бы некоторым из его паствы. Он говорил рассудительно и бесстрастно. Отец был человеком идеи, но никогда не пытался принудить людей к вере при помощи чрезмерного красноречия или актерства.