Простая милость - [8]

Когда он закончил, в церкви наступила тишина. Ветерок, влетевший сквозь открытые двери, дохнул прохладой, а цветы возле гроба шелохнулись, как будто мимо кто-то прошел.

И тогда поднялся Гас.

Он подошел к гробу Бобби и положил руку на полированное дерево. Если мой отец и удивился или встревожился, то виду не подал.

— Гас, ты хочешь что-то сказать? — спросил он.

Гас погладил гроб, словно собаку. Я увидел, как дрожит его тело, и понял, что он плачет. Кто-то из собравшихся кашлянул. Это прозвучало фальшиво, как будто для того, чтобы нарушить важность момента. Гас повернулся лицом к присутствующим и заговорил.

— Бобби изредка помогал мне на кладбище. Он любил тишину. Любил траву и цветы. Для меня и для вас он был всего лишь пустомеля, но он шептался с надгробными камнями, как будто делился тайной с людьми, которые там похоронены. У Бобби была тайна. Знаете, какая? Сделать его счастливым ничего не стоило. Вот какая. Он держал счастье в руке, как будто… Ну не знаю, как будто просто травинку из земли выдернул. И всю свою короткую жизнь он только и делал, что предлагал это счастье каждому, кто ему улыбался. Лишь одного хотел он от меня. От вас. От каждого. Улыбки.

Он оглянулся на гроб, и гнев изрезал его лицо внезапными морщинами.

— А что предлагали ему люди? Они потешались над ним. Вроде бы христиане, а говорили ему такие обидные вещи, будто камнями забрасывали. Надеюсь, ты прав, капитан, и там, наверху, Бобби сидит на руках у Бога, потому что тут, внизу, он был просто милый ребенок, которого пинали под зад. Я буду по нему скучать. Я буду по нему скучать, как скучал бы по дроздам, если бы они никогда не прилетали обратно.

Его лицо расплылось от слез. Я тоже плакал. Черт возьми, да все плакали. Мой отец сохранил самообладание, и когда Гас вернулся на свою скамью, спросил:

— Кто-нибудь еще хочет высказаться?

Я подумал было подняться. Подумал было рассказать им, как Бобби в первом классе сидел на задней парте. Учительница им особо не занималась. Она давала ему кусок глины, и он коротал время, раскатывая на столе колбаски и укладывая их рядами. Время от времени он поднимал голову, пока остальные вслух твердили алфавит и складывали два плюс два, и его близорукие глаза за толстыми стеклами в золотой оправе выглядели довольными. Я подумал было рассказать им, что и я считал Бобби никчемным, но я ошибался, а Гас был прав. Бобби обладал талантом, и этим талантом была его простота. Мир для Бобби Коула был местом, которое он принимал как есть, не нуждаясь в его постижении. А я вечно докапывался до сути, и меня переполняли смущение и страх.

Я не поднялся. Ничего не сказал. Как и все остальные, я тупо сидел, пока мой отец не вознес заключительную молитву, пока Ариэль не заиграла заключительное песнопение, пока моя мать не поднялась в своей красной атласной мантии и не возвестила о завершении всего этого.

А потом я услышал, как возле открытой церковной двери затарахтел мотор черного катафалка. Все встали, чтобы проводить Бобби до ямы, которую Гас уже вырыл для него на кладбище.

3

— В этой смерти есть что-то подозрительное, — сказал Дойл.

Была суббота, следующий день после похорон Бобби Коула. Мы с Джейком целое утро провозились во дворе у деда. Косили, стригли, орудовали граблями. В то лето мы каждую субботу занимались такой поденщиной. У деда был огромный домище на Высотах, а при нем двор — прекрасное зеленое море пышной травы. Дед занимался недвижимостью и считал, что внешний облик его собственного имущества скажет о нем не меньше, чем любая реклама, которую он разместит на придорожном щите. Платил он хорошо, но следил за каждым нашим движением. К тому времени, когда работа была выполнена, я обычно понимал, что этих денег недостаточно.

Покончив с делами, разгоряченные, потные и облепленные обрезками травы, мы прямиком направлялись в аптеку Хальдерсона, к автомату с газировкой, и вдоволь надувались имбирным пивом из холодной кружки.

В глубине аптеки был открытый проход в кладовую. Чаще всего дверной проем закрывала занавеска, но в тот день она не была задернута. В желтом свете лампочки без абажура, свисавшей с потолка подсобки, я увидел трех мужчин, сидевших на ящиках. Двое что-то пили из коричневых бутылок — наверное, пиво. Тот, который не пил, был мистер Хальдерсон, другой был Гас, а третий — тот полицейский в штатском, которого мы видели в участке, Дойл. Говорил Дойл.

— Конечно, ребенок был медлительный. Но не глухой. Он бы услышал приближение поезда.

— Может быть, он заснул? — предположил Хальдерсон.

— На рельсах? Это все равно, что на гвоздях, будто какой-нибудь шейх.

— Факир, — поправил Гас.

— Чего?

— Так делают не шейхи, а факиры.

— Какая разница.

Дойл шумно присосался к бутылке.

— Я только хочу сказать, что в смерти этого ребенка много непонятного. На этих путях я задерживал кучу бродяг. Парней, от которых любая мать откажется. Вы не представляете, что творится у них в голове.

— Но ведь не все они такие, — сказал Хальдерсон.

— Достаточно встретить одного неправильного человека в неправильном месте в неправильное время. Этот мальчишка был такой простак — легкая добыча.