Простая милость - [49]

— А я в это дело вмешиваюсь. Хочешь добраться до мальчишки — сперва справься со мной.

На мгновение мне показалось, что Моррис Энгдаль может совершить какую-нибудь глупость. Тягаться с Уорреном Редстоуном точно было глупостью. Но трусость в Моррисе Энгдале оказалась сильнее глупости. Он отошел на несколько шагов и ткнул пальцем в мою сторону.

— Покойник, — сказал он. — Ты покойник.

Потом развернулся и исчез в сумраке, в который хотел утащить меня.

Редстоун посмотрел ему вслед.

— Приятель? — спросил он.

— Он не пускал нас искупаться в карьере, — ответил я. — И я хорошенько ему двинул. Заставил его самого искупаться.

— Хорошенько ему двинул? — Редстоун взглянул на Дэнни. — Ты там был?

— Да, сэр, — ответил Дэнни.

Он снова посмотрел на меня, теперь уже по-другому.

— Драм, — сказал он, как будто ему нравилась моя фамилия. — Ты уверен, что в тебе нет ничего от сиу?

В пятидесяти ярдах от нас певцы начали подниматься на эстраду и занимать свои места на подмостках. Я их не пересчитывал, но их было никак не меньше трех десятков. Толпа понемногу угомонилась, и через несколько секунд по ступенькам поднялась моя мать под руку с Эмилем Брандтом. Она подвела Эмиля к роялю, который привезли специально для него. То была настоящая редкость — Эмиль Брандт, выступающий на публике, и толпа разразилась аплодисментами. Он отвернул от слушателей изувеченную половину лица и сел к роялю, а мать вышла на середину сцены, и все стихло. Я слышал, как возле ларьков с едой кто-то посмеивался, как на Лютер-авеню кто-то кричал, а в отдалении, за Равнинами, раздавались гудки поезда, приближавшегося к переезду на Тайлер-стрит, но все перекрыл голос моей матери.

— Спасибо, что пришли сегодня отпраздновать День рождения нашей нации. История нашей страны написана кровью патриотов и потом фермеров и рабочих — таких же мужчин и женщин, как и все мы, что собрались здесь этим вечером. Все начиналось с мечты, которую лелеяли наши праотцы, с мечты, которая для нас остается не менее живой, трепетной и манящей, чем для тех храбрецов сто восемьдесят пять лет назад. Чтобы воздать должное этой мечте и нации, возникшей благодаря ей, моя дочь Ариэль сочинила хорал под названием «Путь к свободе», и сегодня его впервые исполнят для вас «Нью-бременские певцы» в сопровождении нашего всемирно известного композитора и пианиста-виртуоза Эмиля Брандта.

Моя мать повернулась к певцам, подняла руки, на мгновение замерла, а потом обратилась к Брандту:

— Давай, Эмиль.

Хорал начинался с фортепианного вступления: пальцы Брандта заходили по клавиатуре медленным галопом, набирая темп постепенно, и наконец достигли бешеной скорости, а певцы грянули в полную мощь:

— К оружию, к оружию!

В хорале излагалась вся история нации, от Войны за независимость до Корейской войны, и восхвалялись первопроходцы, воины и мечтатели, создавшие нацию из сырой глины Божьего воображения — по выражению Ариэли. Мать дирижировала эффектно и размашисто, музыка завораживала, Брандт за роялем творил настоящие чудеса, голоса певцов лились во все стороны из белой раковины эстрады, и все вместе звучало потрясающе. Хорал длился двенадцать минут, а когда закончился, слушатели пришли в неистовство. Они вскакивали с мест, аплодировали, одобрительно кричали и свистели, шум, который они подняли, напоминал грозу, сотрясавшую стены каньона. Мать подала знак Ариэли, которая стояла вместе с отцом и Карлом возле ступенек, ведущих на эстраду. Ариэль поднялась на эстраду и взяла Эмиля Брандта за руку, чтобы вывести на середину, но тот отстранился от нее и остался сидеть за роялем, повернувшись к слушателям здоровой щекой. Он что-то шепнул на ухо Ариэли, она вышла на середину без него, встала рядом с матерью, и обе они поклонились. Тем вечером Ариэль была одета в роскошное красное платье. На шею она повесила золотой медальон в форме сердца, выложенного жемчужинами, а в волосы воткнула жемчужную заколку. И то, и другое было фамильными драгоценностями. Также она надела золотые часы — подарок от родителей на окончание школы. Она улыбалась такой улыбкой, которую, наверное, было видно с луны. Я подумал, что моя сестра — самый необыкновенный человек на свете, и ничуть не сомневался, что ей уготовано величие.

Моей руки коснулся Уоррен Редстоун.

— У этой девчонки фамилия Драм, — сказал он. — Родственница?

— Сестра, — ответил я, перекрикивая шум.

Он внимательно посмотрел на нее и кивнул.

— Слишком красивая для сиу, — сказал он.

После фейерверков мы с Джейком отправились домой. По всему Нью-Бремену продолжалось празднование: небо озаряли разноцветные вспышки, по темным улицам разносился треск петард. Гас куда-то укатил на мотоцикле, и я подозревал, что отмечать День Независимости он закончит в каком-нибудь баре. В кабинете у отца горел свет, окна были закрыты, но сквозь них доносились звуки концерта Чайковского. «Паккарда» в гараже не было, и я догадался, что мать поехала отмечать премьеру вместе с Ариэлью, Брандтом и «Нью-бременскими певцами», так что домой вернется поздно.

Нам было велено ложиться спать, поэтому в половину одиннадцатого мы надели пижамы и расстелили постели. Сквозь москитную сетку на окне до меня доносилось отдаленная, едва различимая канонада. Потом я услышал, как вернулся отец, еще позже сквозь тусклую пелену сна мне почудилось, будто по гравию подъездной аллеи прошелестел «паккард» и хлопнула автомобильная дверца.