Прощание с мирной жизнью - [93]

Перед самой рекой ему удалось справиться с Драгой, но на середине моста она опять чего-то испугалась и понесла. Кабриолет потерял равновесие, левое колесо повисло за краем моста. Катастрофа казалась неизбежной. Но Гелузич с быстротой молнии откинулся направо и пронзительно крикнул, Драга на какую-то долю секунды взвилась на дыбы, затем сильно рванула вперед и вытянула кабриолет на мост, а оттуда на берег. Там она остановилась, дрожа всем телом.

Гелузич сошел с козел. Не поглядев на Валли, похлопал лошадь по крупу и дунул ей в ноздри. Драга тихонько заржала и потерлась мордой о его плечо.

Прошло несколько секунд, раньше чем рассеялся мрак, окутавший Валли. Медленно слезла она с козел и подошла к Гелузичу. Она увидела, как надулись жилы у него на шее, как по ней стекает пот.

Тут Гелузич обернулся.

— Какая муха вас укусила? — крикнул он. — Ваши глупости могли стоить нам жизни! О чем вы думали, а? И заметьте раз навсегда: лошадей не бьют!

Он схватил Валли за руки и так стиснул ей запястья, что они хрустнули.

Валли почувствовала, как у нее исказилось от боли лицо, и в то же время ощутила томительно-сладостную слабость в коленях, но она прищурила свои кошачьи глаза и метнула злой взгляд на Гелузича.

— Как вы смеете, грубиян! — крикнула она. — Осторожно, вы сломаете мне руку. Вы правы, надо было ударить не лошадь, а вас… вас…

Она не докончила, — Гелузич вдруг нагнулся и зажал ей рот грубым поцелуем. На Валли пахнуло крепким мужским запахом, смешанным с запахом лошадиного пота. Она застонала. «Настоящая дикая кошка», — подумал Гелузич. И Валли отдалась сладостной истоме.

Гелузич взял ее на руки и быстро понес в кусты орешника, росшие на опушке ближнего лесочка.

XI

— Выпейте и покушайте, — уговаривала Адриенну морщинистая старая женщина, сидевшая напротив нее за аккуратно накрытым кухонным столом.

Адриенна послушно подносила ко рту то белую в голубых квадратах фаянсовую чашку с безвкусным солодовым кофе, то пирожок с творогом (творог она вообще терпеть не могла), послушно, как примерная девочка, с улыбкой глотающая рыбий жир, хоть он ей и противен.

Адриенне, которую привела обратно на кухню пани Каливодова, квартирная хозяйка Йозефа, казалось, будто все происходит в каком-то полуреальном мире, как бывает, когда человек еще не совсем пробудился ото сна и все вокруг — и предметы и люди — представляется ему невесомым, словно это только мираж.

В таком полусознательном состоянии притупляется чувство застенчивости и робости, и Адриенна откровенно поведала пани Каливодовой все, что было у нее на сердце, чего не рассказала бы даже Валли, а тем более матери: как она пришла к решению уйти из родительского дома и попросить Йозефа временно приютить ее. Она призналась, какое почувствовала разочарование, услышав, что Йозеф… что Йозеф (тут Адриенна запнулась и не сразу заговорила снова)… дружит с другой девушкой больше, чем с ней. И она тут же стала уверять старушку, что теперь излечилась от всех иллюзий и ни во что уже не верит.

— Ни в кого и ни во что! И ни в какие идеи!

Старуха сидела в спокойной позе, подперев рукой подбородок. Время от времени она кивала головой или пододвигала к Адриенне тарелку с пирожками.

— Пейте, фрейлейн, пейте и кушайте, это и душе на пользу!

Такое утешение, такой покой исходили от этой плотной старой женщины, от ее сморщенного, словно печеное яблоко, лица с розовыми щечками и светло-голубыми глазами, на котором одно выражение быстро сменялось другим, как это свойственно некоторым людям, обладающим особым даром внимательно слушать: достаточно того, что они слушают, и тебе уже легче, радостней, настроение становится лучше.

Но пани Каливодова (или, как ее мысленно называла Адриенна, — матушка Каливодова) умела не только слушать. Когда Адриенна кончила свою исповедь, повела речь старуха. Она рассказывала о себе, о прожитой жизни. Как ее отец, углекоп, умер, отравленный рудничным газом; и как ей в пятнадцать лет пришлось взять на себя заботу о парализованной матери и трех младших детях. Как она долгие годы вставала в пять утра, тратила час на дорогу до фабрики, одиннадцать часов стояла за прядильной машиной, тратила час на обратную дорогу, а после еще стряпала, стирала, латала и штопала. Как познакомилась во время стачки с Робертом, своим будущим мужем, одним из тех двух-трех десятков ткачей из Северной Чехии, которые организовали первую серьезную забастовку, требуя повышения платы и десятичасового рабочего дня.

— Постойте, фрейлейн, я вам сейчас покажу покойного Роберта, каким он тогда был!

Она принесла пухлый альбом, куда вперемежку были напиханы фотографии, открытки с видами, школьные свидетельства, пригласительные билеты на спектакли, листовки, вырезки из газет, удостоверения профессионального союза и всякие квитанции.

— Вот!

Старушка указала на выцветшую фотографию; на ней была изображена группа до смешного похожих друг на друга мужчин — все в одинаковых длинных сюртуках, широкополых шляпах и галстуках, завязанных бантом. Один из них держал транспарант с надписью: «Да здравствует труд! Майское празднование 1895 г.», другой — знамя.