Прощание с мирной жизнью - [37]

V

Загородная гостиница — деревянное здание в тирольском стиле с камнями на крыше и зелеными ставнями на окнах, — освещенная вечерним солнцем, казалась нарядной и приветливой. Но Александру пришлось долго стучать в дверь и взывать к хозяину, пока наконец появился коридорный. Но увы! Слова его оказались столь же мало приветливы, как и его косящий взгляд:

— Хозяина нет, и комнаты не топлены, и поесть ничего нет.

И он снова скрылся за домом.

— Нечего сказать, встречают нас ласково! — попытался пошутить Александр. — Что же нам теперь делать? А я представлял себе все совершенно иначе.

— Подождем, — предложила Ирена, — может, хозяин окажется любезнее слуги. Ведь должен же он когда-нибудь вернуться. — Она не могла сдержать невольную дрожь, но когда Александр стал настаивать на возвращении в Вену, она быстро возразила: — Нет, нет, мне не холодно, и я совсем не голодна.

Александр уговаривал ее не ждать у негостеприимных дверей, но тут прибежал хозяин. Он рассыпался в извинениях: сейчас не сезон, да еще будний день, постояльцев нет. Прежде — другое дело, круглый год было людно. Но теперь, когда молодые господа отбывают офицерскую службу в Боснии (из-за этого, извините, проклятого балканского кризиса), и при том застое в делах…

Он увидел, что Александр теряет терпение, и прервал поток своего красноречия.

— Но я к вашим услугам, будьте покойны — все будет первый сорт! Если, сударыня, вы и ваш супруг согласны обождать, то через час комната будет истоплена и ужин подан. Дело в том, что я, — тут хозяин понизил голос, словно доверяя им важную тайну, — в течение десяти лет был старшим поваром у Пуппа в Карлсбаде. Осмелюсь предложить жаркое по-венгерски с жареным… или вы, сударыня, предпочитаете цыплят, а может быть, голубя?

— Голубя, фаршированного голубя! — совершенно всерьез обрадовалась Ирена. — В детстве на мое рождение всегда был жареный голубь и к нему брусника, только очень-очень много брусники! — Она со вкусом причмокнула.

На Александра нахлынула кипучая волна озорной веселости.

— Голубя так голубя, и чтобы все в точности, как сейчас было сказано. Но что мы предпримем, пока все будет готово?

Хозяин предложил прогулку в ближнюю «долину фиалок».

— Это вон та долина, ее отсюда видать. Фиалки, правда, в эту пору еще не цветут, но там и так очень красиво — что и говорить, поэтичное местечко.

Александр подмигнул Ирене.

— Ну как, подходит нам эта поэтичная долина?

— Вполне.

Они взялись за руки и шли так, размахивая на ходу руками. Тут было холоднее, чем в городе, но погода была солнечная, и, хотя до сумерек оставалось уже недолго, было еще очень светло. Округлая вершина холма в конце лощины, в которую они спускались, четко вырисовывалась на бледно-голубом небе. Над макушкой холма висело, словно знамя, длинное белое облако с серебристыми краями. На соснах в долине фиалок еще лежал кое-где снег.

— Я люблю деревья, — сказала Ирена, — когда я была маленькой, мы жили у самого леса. Мой отец торговал тогда лесом. Иногда его подолгу не бывало дома. Если у матери были дела в городе, мне и днем и вечером приходилось оставаться одной. Но я не боялась. Меня развлекали, меня охраняли деревья. Иногда я очень явственно слышала, как они звали меня: Ирена… Рена — ена!.. Нравится?

— Очень красивое имя — Ирена. Я люблю греческие имена. Впрочем, мое имя тоже греческое. Будем считать, что это хорошее предзнаменование.

— Разве ты суеверен?

— Нет. Я верю только в добрые предзнаменования. Я верю, например, что твое имя принесет нам счастье. Ты знаешь, что оно означает?

— Нет.

— Мир. Это было одно из первых греческих слов, которые я выучил. У нас был старый учитель. Его фамилия была Шпираго, мы прозвали его «шприцем», потому что он, когда говорил, всегда брызгал слюной… Ах, прости, что это я рассказываю тебе такие противные вещи!

— Почему противные, не нахожу. Только мне хотелось бы знать, какое отношение имеет твой учитель Шприц к моему имени.

— Ах да… Шпираго преподавал у нас греческий. Он брал ученика за подбородок, так что невозможно было повернуть голову в сторону, и давал ход своему брызжущему красноречию. Он всегда говорил о «мужеубийственной войне». Говорил с воодушевлением. Из протеста мы любили Эйрене — мир.

— Интересно. Значит, Ирена — это мир. Знал бы это мой отец: он сам выбрал для меня это имя, а ведь я вечно служила поводом для семейных ссор, потому что он хотел мальчика. В конце концов он бросил мать.

— Поэтому на поезд тебя провожала только она! Знаешь, как странно: когда я увидел вас на станции, я сейчас же подумал — а где же отец?

— Это не моя мать, а мать… — Ирена запнулась. По ее лицу пробежала тень. Но она тут же сказала самым непринужденным тоном: — Это моя приемная мать. Но я не докончила рассказ о деревьях. Вечером, когда я лежала в кровати у открытого окна, я разговаривала с деревьями. Я выдумала особый язык, язык деревьев, такой таинственный, совсем как язык водяного, — помнишь «брекекекс»? — столько в нем было всяких «к» и «р». Иногда я говорила на языке деревьев при подругах. Они только рты разевали. Ужасно интересно было говорить на незнакомом языке, да еще на таком редком, ведь его никто, кроме меня, не понимал. Я до сих пор помню несколько слов, самых красивых. Сказать тебе что-нибудь на языке деревьев?