Прощание с мирной жизнью - [183]

Тихонечко встав с дивана, она увидела, что у Александра закрыты глаза. Спит? Ирена долго внимательно вглядывалась. Да, спит.

В ушах у нее звучала мелодия:

Тихо реют мои песни

Через ночь к тебе…

Она испугалась. Ей вдруг стало до жути ясно: отношения с Александром достигли апогея. Дальше все пойдет под уклон. Она расстанется с ним, лучше всего уже сегодня, уже сейчас. Ей было больно сознавать это, но к боли, большой и искренней, примешивалось сознание того, что она не имеет права и дальше оставаться с Александром, если в мечтах она не с ним, а с другим, со Стентоном. Продолжать такое двусмысленное существование — предательство, это она чувствовала с особой силой. Да, это предательство, расчет на обеспеченное существование, судорожное напряжение, трясина. Нет, у нее один-единственный путь: она должна уйти от Александра, даже если ей грозит одиночество (ведь Стентон ничего не знает, между ними нет соглашения, ни явного, ни тайного; еще нет и, кто знает, может, никогда и не будет).

Ирена прижимала руки то к груди, то ко рту. Глаза ее были полны слез.

Александр шевельнулся во сне. На лоб упала прядь волос. Седая прядь…

Ирена отвернулась, словно ее ударили, схватила шляпу и сумочку, хотела уйти.

В последний момент она заколебалась, огляделась, словно что-то искала. Неужели здесь нет пера, нет бумаги? Подумав, она оторвала листок настенного календаря, достала из сумочки губную помаду и написала на оборотной стороне листка крупными дрожащими буквами (таким непривычным пером трудно было писать): «Прощай, хороший мой!» На мгновение она запнулась, а потом быстро нацарапала внизу: «Эйрене».

На листок упала слеза. Ирена отошла от стола. Неуверенно, словно ощупью отыскивая дорогу, вышла из комнаты.

Когда она открыла дверь, ветер сдул листок со стола. Листок покружился, покружился и лег на пол у ног Александра.

С венского шоссе донесся шум мотоцикла.

Александр проснулся. Огляделся. Увидел, что Ирены нет, что нет и ее шляпы и сумочки. Еще до того, как он заметил листок, он понял, что произошло. Сердце замерло, но потом опять заработало. Дыхание не прекращалось, кровь циркулировала в жилах, пальцы не онемели. Случилось невероятное: Александр перенес обрушившийся на него удар.

«Как это возможно? — медленно думал он. — Привычка к расставанию?» Ему казалось, что мозг его окутан шерстью, мягкой черной шерстью. Он встал, сделал несколько шагов. Какая странная тяжесть в ногах и в то же время какая-то легкость — неужели это его ноги? «Может, это от вина, да, может, от вина». Но в глубине его сознания звучал всепонимающий голос: «Нет, это не вино. Это нечто другое. Боги призывают к себе тех, кого любят, пока они еще молоды. Нас боги уже не любят. И нам приходится переживать самих себя… да, это так».

Шум мотоцикла послышался совсем рядом, вот он смолк. По-видимому, мотоциклист остановился у дома.

Александр слышал, как из ворот вышел хозяин и спросил:

— Что случилось?

— Застрелили кронпринца, — раздался в ответ чей-то незнакомый, слабый, прерывающийся голос.

— А ну вас, что сказки рассказываете? Он уже скоро тридцать лет как помер.

— Да я не про того кронпринца, я про престолонаследника, про Франца-Фердинанда.

— Что-о? Вот так история! Застрелили? Тоже из-за женщины помер, как покойный кронпринц Рудольф?^{90}

— Не-е, этого застрелили сербы. В Сараеве, вместе с женой застрелили. В Вене говорят, теперь мы с Сербией схватимся.

— Э, ничего не будет.

— Да? Вы думаете? Ну, я не знаю!

Снова затрещал мотоцикл и понесся дальше.

Мозг Александра все еще окутывала шерсть. «Значит, они его застрелили?» На мгновение из сумрака, сгустившегося в алькове и медленно расползавшегося по комнате, выступило лицо Франца-Фердинанда — широкое, с выпуклыми фарфоровыми глазами. «Значит, застрелили. Так ведь это же… гм, да… надо бы поговорить с Людвигом, ну конечно, сейчас же поговорить с Людвигом. Но к чему? Какой смысл, раз все равно… Да, наш мир рушится, но мы еще сколько-то проживем, нас боги не любят. Проживем, бесцельные, жалкие, нелепые обломки — все равно как если бы после кораблекрушения уцелели крышки плевательниц, ха-ха-ха».

Во время этого монолога Александр снял с крючка шляпу и теперь вертел ее в руках, словно неожиданную находку. «Ах, мой милый Аугустин, Аугустин, Аугустин, — тихонько насвистывал он, — все ушло, все! Счастья нет, милой нет…» — одни крышки для плевательниц остались».

Еще раз профурчал вдали мотоцикл и окончательно замолк. Александр надел шляпу. Листок от календаря все еще лежал на полу. Он поднял его. Странно, та сторона, где напечатано число, тоже красная, как прощальное письмо Ирены. Машинально прочел он дату: «Воскресенье, 28 июня 1914» — и очередную поговорку: «Где старое гниет, там новое растет».

«Утешительно! Очень утешительно! Если только это старое не ты. Ну, а теперь к Людвигу! Или куда-нибудь еще. В конце концов, если даже все ушло, надо иметь цель на первые полчаса».

Александр сложил листок и аккуратно убрал в бумажник. Последним долгим взглядом обвел комнату. Здесь он нашел и здесь потерял Ирену. «Собственно, эту комнату должны бы населять призраки, воспоминания», — пришло ему в голову. Но ничего тут нет, только темнота все сгущается. Сгущается темнота, и тускло мерцают блики на оловянных тарелках, а в левом углу окна — там, где на юго-востоке за горизонтом Вена, — словно догорающий пожар, стоит красноватое зарево.