Прощание с мирной жизнью - [175]

Александр не обратил на это внимания.

— Можешь себе представить, это высокая политика. — Заложив руки за спину, Александр быстро шагал из угла в угол. Объясняя, он разгорячился. — Профессор Масарик всего несколько дней, как вернулся из Белграда, где он встречался с сербским премьер-министром Пашичем. При этом у Масарика создалось впечатление, что сербы готовы пойти на большие уступки, только бы раз навсегда уладить разногласия с Австрией. При последней встрече он определенно получил полномочие предложить нашему министру иностранных дел свидание с Пашичем. Пашич приехал бы в Вену с почетным для Австрии предложением.

Александр остановился перед Иреной. По тому, как у него дергались брови, она поняла, что его фантазия разгоралась от собственных слов.

— А как ты думаешь, милый, если бы встреча состоялась, это было бы большое дело?

— Еще бы, Ирена, еще бы! Очень большое! Я не хочу преувеличивать, но если бы Сербии и нам удалось прийти к действительному взаимопониманию, то мир был бы обеспечен… ну, во всяком случае, на два-три десятилетия.

Он опять принялся шагать из угла в угол, что-то тихо напевая. Ирена молча следила за ним. При очередном повороте Александр поймал ее вопросительный взгляд. Он стукнул себя по лбу.

— Верно! Ты ведь не знаешь, при чем тут сегодняшний ужин. Ну, так вот, слушай! Профессор Масарик сразу же известил нашего министра иностранных дел, что у него есть поручение от Пашича. Но граф Берхтольд оставил это без внимания. Видишь ли, министру иностранных дел его императорского величества невместно воспользоваться при дипломатических переговорах посредничеством простого смертного, да к тому же еще чешского оппозиционного депутата! Конечно, это глупо, но такова система. А ведь профессор Масарик — человек обходительный и ведет не слишком радикальную политику. Будь наши правители людьми умными, они ценили бы такого рода оппозицию, в принципе не возражающую ни против идеи монархии, ни против австро-венгерской концепции. Но для Берхтольда подозрителен всякий, если он не стопроцентный поборник феодализма. А подозрительных игнорируют. Но так легко его сиятельству не отделаться. Надо хотя бы принудить его коротко и ясно сказать, что взаимопонимание ему нежелательно. Это, разумеется, возможно только в том случае, если удастся устроить, чтобы он все-таки принял профессора. Вот тут-то я и должен помочь: через Зельмейера и его связи, может быть, и через личное вмешательство… Но почему у тебя такое скептическое лицо! Ты придаешь так мало значения моим связям или совсем не веришь в мои способности?

— Боже упаси! Я только не понимаю, как может тебе удастся политический шахматный ход, раз он не удался политическому деятелю, депутату.

— Ты не достаточно знакома с тайнами австрийской политики. Тут особая алгебра — согласно ей такой депутат палаты господ, как Зельмейер, или издатель газеты, пользующийся некоторым влиянием на немецких депутатов ландтага, значит больше, чем десять оппозиционных парламентариев. Масарик тоже думает, что мне следует попытать счастья. Ради этого он и пришел сюда вместе со Стентоном.

— Ах, так вот в чем дело. И весь план, верно, придуман Стентоном?

— Наполовину. Но, во всяком случае, он за него горой и считает, что я должен ехать в Вену. Пока, во всяком случае, я пошлю телеграмму Зельмейеру, узнаю, что он думает.

— А если ты поедешь, он тоже туда поедет?

— Кто? Масарик? Об этом разговора не было. А почему ты спрашиваешь?

— Так просто. Милый, я очень устала. Уже страшно поздно. Но если ты еще не собираешься ложиться, пожалуйста. Я вижу, ты совсем не хочешь спать. Спокойной ночи, Александр.

XVII

На следующий день перед обедом Александр вошел к Ирене с письмом в руке.

— На, почитай, — сказал он, — вот что называется совпадение мыслей.

Письмо было от Зельмейера.

«В кругах здешней сербской колонии, — писал он, — говорят, что премьер-министр Пашич просил чешского депутата рейхсрата доктора Масарика во время его последнего пребывания в Белграде передать нашему министру иностранных дел чрезвычайно великодушное предложение. Как говорят, сербы готовы покупать у нас все железнодорожное оборудование, заключить с нами торговый договор на желательных нам условиях и урегулировать отношения с австрийскими южными славянами так, чтобы были исключены беспорядки среди ирредентистов^{83}. Австрия должна была бы считать такое предложение подарком, нежданно-негаданно свалившимся с неба. Но министерство иностранных дел погрузилось в загадочное молчание. Посвященные передают, будто бы граф Берхтольд решил пренебречь предложением сербов.

А между тем на Балканах назревает новая гроза. Наши дипломаты думают, что создать албанское государство — это все равно, что поставить венскую оперетту. Албания для них — живописные кулисы, а албанцы — в лучшем случае толпа статистов. Но тут вдруг выясняется, что в албанской действительности все происходит далеко не так гладко, как в легаровской «Веселой вдове». Неблагодарные албанцы плюют на выбранные для них военные мундиры и князя^{84}. Они не желают, чтобы ими правили на довольно неудачный австрийский манер. Как мне конфиденциально сообщили из Дураццо, в Албании готовится восстание. А при современной ситуации любой переворот в Албании должен повести к новому обострению австро-сербских отношений и к тяжелым международным осложнениям. Если же будет достигнуто взаимопонимание с Сербией, албанская бомба не взорвется. Поэтому мне и моим друзьям представляется настоятельно необходимым выяснить все, что касается предложения Пашича. Попытайся получить от профессора Масарика, которого ты, вероятно, знаешь, все необходимые сведения. Разумеется, было бы лишним объяснять тебе, как это важно».