Прощание с мирной жизнью - [166]

Он опять хотел приняться за писание, но Валли, которая почувствовала, что ее сейчас захлестнет волна ярости — захлестнет, подымет на гребень и утащит, — возмутилась:

— Почему это мне знать ни к чему?

Он сделал неопределенный жест рукой.

— Не женское это дело…

— Брось, пожалуйста, мне надоели пустые фразы.

— Послушай, золотце, сейчас мне не до того. Поди сядь вон там! И помолчи. Ну, чего ты ждешь?

— Ах, так, ты думаешь, тебе удастся тот же номер, что на лестнице? Нет, голубчик, ошибаешься. Со мной второй раз не выйдет. И не воображай! Слышишь? Не прикасайся ко мне, а не то…

Гелузича озадачило выражение холодной ненависти на ее лице, он отошел.

— Валли, я думаю, ты понимаешь. Это для твоего же блага.

— Избавь меня, пожалуйста, от таких слов! Для моего блага! Ха-ха-ха! — Внезапно она замолчала — взгляд ее упал на лист бумаги.

Там мастерски подделанным почерком Польди было теперь написано несколько связных фраз:

«Я покончил счеты с жизнью из-за несчастной любви к моей родственнице Валли».

Валли перевела взгляд на Гелузича. Он стоял, широко расставив ноги, и разминал сигарету.

— Да, да, это самое приемлемое объяснение.

Валли схватила лист, скомкала его и выбежала вон.

Гелузич на минуту остолбенел от удивления, потом бросился вдогонку за ней.

— Черт знает что! Валли! Постой! Валли! Дорогая… Господи, сейчас не время выкидывать такие фокусы… Валли!.. Валли!..

VIII

В теплой, пахнущей хвоей «чистой комнате» небольшой горной гостиницы у Чертова озера, близ чешско-баварской границы, были расставлены столики. Хозяин с женой готовили на кухне ужин, — в зимнюю пору они обходились без повара и кельнера. Александр с Иреной сидели одни в низкой комнате. Кроме них, в гостинице был всего один постоялец — мюнхенский поэт, который после четвертой кружки пива назвал себя отпетым потрошителем душ; сейчас он занимался новомодным спортом — съезжал на лыжах с покрытых снегом склонов.

Александр, взяв длинную железную кочергу с кованой ручкой в виде яблока, шевелил жар в печке. В мерцающем свете догоравших поленьев волосы Ирены, которая сидела напротив, отливали металлическим блеском.

— О чем ты задумался, Александр?

— О чем задумался? О море. О том, как я его в первый раз увидел.

— А почему ты об этом вспомнил?

— Посмотрел на твои волосы и вспомнил море.

— Прости, милый, но я не понимаю… или общение с потрошителем душ наложило на тебя свой отпечаток и ты витаешь сейчас в заоблачных сферах, или я глупа. Пожалуйста, объясни так, чтобы было понятно.

Александр подвинул свой стул совсем близко к Ирениному. Из кухни доходили приглушенные, разжигающие аппетит шорохи. За окном был зимний ландшафт, исхлестанный ветром. Ощущение жизнерадостности, которое весь день не оставляло Александра, стало вдруг до боли острым, и вместе с тем пришел страх перед концом; и страх только усиливал радость. Александр глубоко вздохнул.

— Не знаю, смогу ли я выразить это точно. Во всяком случае, попробую. Итак, мне было уже лет шестнадцать — семнадцать, а моря я еще не видел. Конечно, я знал его из книг, по описаниям и по картинкам, но когда оно вдруг открылось передо мной в лесной просеке на Балтийском взморье: гигантский зеленый стеклянный шар, словно хрустальное небо, свалившееся на землю, — тогда я почувствовал, что меня просто переполняет радость, но одновременно и страх. Страх перед чем-то невыносимо прекрасным.

Ирена сидела, опустив голову. Теперь она шевелила кочергой жар.

— Ну, что ты на это скажешь, милая?

— Мне кажется, я понимаю то, что ты тогда пережил, хотя сама такого чувства не испытывала. Радость — да, но страх перед природой — нет, этого не было.

— Сейчас я не о природе. — Он взял руку Ирены и поцеловал ее с неожиданной пылкостью. — Сейчас я о тебе. О тебе и обо мне. — Он помолчал, улыбнулся как-то удивительно застенчиво. — Я обошел главное, Ирена. Твое отношение ко мне, вот что меня все время заботит, представляется мне загадкой. Я задаю себе вопрос: что́ привязывает тебя ко мне? Чем я могу быть для тебя? Да, да, знаю, я люблю тебя, стараюсь баловать — но вопрос остается: за что ты меня любишь? Ты для меня последняя и, в сущности, первая большая любовь. Нет, это не просто слова; это правда, и ты должна это знать. Но удовлетворит ли это тебя? Ты молода, сейчас твои лучшие годы, и может быть?..

Ирена засунула кочергу глубоко в самый жар. Лицо Александра, посвежевшее от прогулок по лесу, показалось ей совсем молодым. Но это она подумала так, между прочим. Главное — ее вдруг переполнила огромная благодарность к Александру за то, что она значила для него больше, чем кто бы то ни было значил для нее: кто бы то ни было. Да, даже Александр. Хотя она любила его сильнее, чем любила Курта даже в начале их любви. Сильнее, серьезнее, чувствовала к нему безграничное доверие… любила, как любят возлюбленного, в котором есть что-то отеческое. Правда, от отца в конце концов уходят… Ах, не думать, сейчас не думать! У нее туманилось в голове, и в приливе страха и нежности она прильнула к Александру.

— Александр, мой самый, самый любимый, мой единственный, ну как можешь ты так говорить? — Она отодвинулась и, уже успокоившись, погрозила ему пальцем: — Какой ты, право!