Прощание с мирной жизнью - [142]

О, он на верном пути, пусть даже этот вельможный старец еще десять, еще двадцать раз оборвет его (он, Франк, на него за это не сердится, наоборот), в конце концов Гвидо добьется своего: будет главным редактором, членом узкого семейного круга и — наследником.

У Франка даже голова закружилась, так что ему пришлось ухватиться за перила.

— Что вы тут делаете? Занимаетесь эквилибристикой на манер лунатиков? — услышал он насмешливый голос.

Франк широко открыл глаза — перед ним стояла Валли. На ней было тесно облегающее платье с глубоким вырезом. Глаза ее светились бесцеремонным чувственным любопытством. А как она умеет подчеркнуть красоту бюста! Нет, Адриенне далеко до нее. Но это как раз и хорошо. Хорошо для него. Он выставил вперед подбородок.

— Ошибаетесь, фрейлейн Валли, я просто боялся, что меня ослепят ваши прелести. Честь имею кланяться, целую ручку!

Он приподнял шляпу и пошел вниз. Ладони у него опять стали влажными, но теперь это его мало трогало.

III

Александр еще долго после ухода Франка смотрел на дверь. Потом взял перо, чтобы закончить письмо Зельмейеру.

Он писал:

«…Продолжаю после перерыва. Только что от меня ушел Франк. Он явился сообщить, что получил приглашение сделать доклад о скандале на маневрах в социалистическом кружке. Он не дал своего согласия, так как считает, что весь этот материал принадлежит газете и т. д., — обычная болтовня примерного ученика. С первой же минуты у меня появилось ощущение, будто этот молодой человек клонит к чему-то другому; так оно и оказалось, немного спустя он намекнул, что приглашение кружка передала ему моя внучка Адриенна (точно я не знаю, что она общается со всякими радикалами, так же как в свое время ее дедушка и некий Людвиг Зельмейер, с той только разницей, что сейчас не сорок восьмой год и не федералисты, а социалисты или что-то в том же роде). Так вот, наш дорогой Франк был немало смущен, когда я ему заявил, что я не противник увлечения молодежи настроениями «бури и натиска», которым и сам отдал дань, и что, кроме того, я ничего не имею против, если социалисты используют скандал с маневрами как cause célèbre[75].

Пари держу, что Франк счел меня каким-то сверх-Макиавелли. Посмотрел бы ты на его физиономию. Я очень веселился в душе. О макиавеллизме, конечно, и речи быть не может. Дело гораздо проще и в то же время гораздо сложнее (и тем самым я возвращаюсь к тому, что писал вначале). Мне попросту тяжело принимать участие в огласке истории с маневрами. Это не значит, что я хочу замять ее или удержать тебя от выступления в прессе или в парламенте. Ни в коем случае. Я бы только не хотел сам идти в атаку. Почему? Ты, конечно, назовешь меня сентиментальным чудаком, но что поделать, по отношению к действующим лицам скандальной истории с маневрами я испытываю нечто вроде благодарности. Этот скандал уберег меня от измены своим взглядам. Тебе, дорогой Людвиг, я могу признаться: я чуть не изменил некоторым своим принципам. После разговоров кое с кем из офицеров-политиков их воззрения показались мне интересными. Я видел армию на маневрах и почувствовал, что достижения военного руководства производят на меня впечатление. Впечатление столь сильное, что я был склонен счесть теорию активизма не таким уж незначительным фактором для дела возрождения Австрии. Но тут произошла эта история и исцелила меня от такого соблазна. Я знаю теперь то, что знал и раньше, но от чего под давлением обстоятельств чуть не отказался: для нас высшая мудрость выражена в любимой поговорке Ябурека: «От добра добра не ищут». Да, наш старик император отгородился от всего современного. У него душа бюрократа, он правит государством, как батальонной канцелярией. Он стар, холоден, высокомерен, ну, да ты лучше, чем я, его знаешь. Но он хочет дожить свой век в мире и покое. Он как бы олицетворяет собой полюс спокойствия, антиполюс авантюристической политики. Престолонаследник, вероятно, более современен, он не такой замкнутый, более живой, но все это сводится на нет его агрессивностью и непостоянством. А потом он всецело под влиянием жены. Стоило ей захотеть, и он превратил осенние маневры в парад. Завтра она, может быть, потребует, чтобы он отменил конституцию. (Я, правда, не считаю нашу конституцию шедевром, но она все же лучше, чем свидетельство об исповеди герцогини фон Гогенберг^{71}.) А послезавтра она объявит войну русским или сербам, потому что надо искоренить православную ересь.

Нет, голубчик Людвиг, для нас старик и его ancien régime не только меньшее зло, но своего рода «счастливый» брак; вздыхаешь, ахаешь и охаешь, а разойтись не хочешь.

Это совсем не пессимизм. Наоборот. Я никогда-не чувствовал себя таким счастливым, никогда не жил такой интенсивной жизнью. Никогда не испытывал такой твердой решимости защитить свой мир от тех, кто, придя к власти, сейчас же повергнет его в хаос.

Теперь ты, верно, спросишь, как же согласовать все это с желанием отстраниться от истории с маневрами? Ведь это же нелогично и неразумно! Могу ответить только — ты прав. Одно не согласуется с другим. Но где это видано, чтобы в жизни все было согласовано? Как много было бы потеряно для меня, потеряно для нас, если бы все всегда было разумно и правильно? Знаю, знаю, такие мысли лучше не высказывать. Но тебе я могу их высказать, правда, мой старый друг? Сердечный привет.