Прощание с мирной жизнью - [143]

Твой Александр».

IV

Адриенна сидела на скамеечке у кухонного стола и смотрела, как пани Каливодова выпускает яйца в глубокую тарелку, сыплет в другую тарелку муку и еще в одну крошит сухари. Руки матушки Каливодовой — широкие, рабочие руки с синими жилами — внушали какое-то большое доверие, и Адриенна уже не раз ловила себя на том, что в этих руках куда больше материнского, чем в руках Елены.

Между тем пани Каливодова принесла из кладовой кастрюлю с телячьими шницелями и, побив и посолив их, теперь по очереди опускала в каждую из трех тарелок. При этом она с явным удовольствием рассказывала, как в первый раз — ей было тогда двадцать два года — отведала венский шницель; случилось же это на следующий день после окончившейся победой забастовки текстильщиков (между прочим, это был и день ее помолвки). До тех пор она могла только мечтать о шницеле.

Еще и сегодня старушка чувствовала во рту вкус того первого венского шницеля.

— Такой он был поджаристый, золотистый, а к нему картофельный салат и огурцы. Приготовила его золовка, она меня терпеть не могла, не пойму, как это ее лицо не отбило у меня аппетита, а вот нет, никогда потом не ела я таких вкусных шницелей.

Выцветшие голубые глаза матушки Каливодовой замигали, чуточку умильно и чуточку насмешливо, а ее сморщенные, как печеное яблоко, щеки раскраснелись.

Адриенна слушала ее и про себя вздыхала.

Какая пани Каливодова цельная, какая уравновешенная! В ее мире все в порядке, как и в ее кухне: каждый предмет на том месте, где полагается.

А когда Адриенна размышляла о собственном мире, она видела в нем только беспорядок; всюду она наталкивалась на противоречия. Взять хотя бы противоестественный разрыв между ее понятием о правильной жизни и тем образом жизни, который она ведет! Какие напряженные у нее отношения с родителями! Ах, почему не родилась она в рабочей семье, в такой обстановке, как здесь, почему она, скажем, не Роза или Мария Каливодова? Все было бы просто — ясно, как картина двух миров, аккуратно разделенных баррикадой классовых противоречий. А у нее, у Адриенны Рейтер, сознание и образ жизни вечно в разладе. Баррикада разделяет надвое ее собственное существование.

Адриенна опять вздохнула, на этот раз уже не про себя.

Пани Каливодова прервала работу, медленно обтерла выпачканные в муке руки.

— Господи боже мой! — сказала она, опять подмигнув не то серьезно, не то насмешливо. — Я часто думаю: если бы всегда все шло гладко, не так бы уж это хорошо было. Ну, зачем же вы убегаете, фрейлейн Адриенна, этим не поможешь, пора бы знать. От себя самой ведь не убежишь.

Вставшая со скамейки Адриенна нервно теребила перчатки. В ее душе боролись стыд, благодарность, злость и желание высказаться.

— Это не потому, матушка Каливодова, — начала она, запинаясь, — не потому, что так вышло с Франком… что он вдруг не захотел и что другие были правы в его оценке, а я ошиблась. Это потому… ах, что там! — Она дернула перчатку и оторвала пуговицу.

— Ну и что же, ну и что же, фрейлейн Адриенна, я же знаю, — старушка отобрала у Адриенны перчатки, — я уже сказала Прокопу, когда он намедни опять стал нападать на… как он это говорит? На интеллигентов. Я ему сказала: смотри, Йозеф, не выплесни вместе с водой ребенка. Что и говорить, пролетарию трудно приходится. Но если ученый человек добросовестный и честно хочет изменить привычную жизнь, ему, конечно, тоже нелегко. Так я Прокопу и сказала, а Роберт еще много добавил. Но между нами, фрейлейн Адриенна: мы сами не должны себя баловать, сами не должны баловать. Так, вот пуговица и пришита. Ну, ну, ну, а теперь что?

Адриенна обняла пани Каливодову и поцеловала в обе щеки:

— Ах, матушка Каливодова, вы самая лучшая, самая умная женщина, у вас так хорошо, как нигде!

— Ну, ну, ну, это уж чересчур! Но если вам так у нас нравится, оставайтесь, покушаете с нами. У меня уже все распределено: по шницелю на каждого и на вас тоже. — С этими словами она высвободилась из объятий Адриенны и поспешила к плите, где на сковороде зашипело сало.

V

Осень вступила в свои права.

Завесы тумана лиловато-розовых тонов, излюбленных тонов Фра Анжелико^{72}, застилали утром и вечером башни Града. На Карловом мосту первые чайки садились на головы святых. На углах улиц появились со своими жаровнями торговцы жареными каштанами. Цветочницы, сидя за корзинами иммортелей, плели венки из резеды и красных буковых листьев или вязали к зиме чулки. По Влтаве катера ходили только в Хухлю, купальни были разобраны и в виде балок и штабелей досок лежали в сараях на берегу. Но на Стршелецком острове и в Стромовке еще сидели за столиками на свежем воздухе и слушали военные оркестры, которые в неизменной последовательности играли вальсы Иоганна Штрауса, попурри из австрийских полковых маршей и вагнеровские оперные увертюры. В этом, 1913, году осень была ласковая, спокойная. Правда, в албанских горах миридиты-магометане под предводительством православных сербов постреливали из австрийских ружей в католиков-малисоров^{73}. (А возможно, и наоборот? Сведения были самые противоречивые и неопределенные.) Правда, американские корабли доставляли на берега Мексики оружие для отрядов мятежного правительства… Но это было так далеко, и в газетах сообщалось всего в нескольких строчках, в то время как жирные заголовки оповещали о подлинных сенсациях: об открытии Панамского канала, о гибели морского цеппелина «LZ 2» и о найденной после похищения «Моне Лизе».