Прощание с мирной жизнью - [145]

— Ах, наши оппоненты так приучили нас к горечи, что подслащивать ее каплей меда не требуется. А вот насчет того, что я «прячусь» — это уж вы оставьте! — Министр, человек маленького роста, с выпуклым лбом и могучим носом, появился из-за группы более крупных людей, за спинами которых его не было раньше видно. — Не моя вина, что я не вышел ростом, зато я вышел кое-чем другим. — Он пожал Зельмейеру руку, поздоровался с Александром, которого знал еще со студенческой скамьи, и сказал несколько любезностей Ирене, которой был представлен. Потом он взял Зельмейера за пуговицу сюртука. — Не сдерживайте, уважаемый друг, поток своего красноречия! В чем вы опять можете упрекнуть моих коллег из министерства иностранных дел? Поскольку я вас знаю, это касается нашей политики на Балканах.

— Вы угадали. У нашего финансового ведомства поразительное чутье.

— Бросьте, дорогой, только что вы заявили, что не собираетесь нападать на мое ведомство, и вот уже наскакиваете на меня. Может, это был только хитрый маневр?

— Маневр? Какой там! Слушайте-ка лучше! — Зельмейер жестом пригласил слушателей, собравшихся вокруг них, подойти ближе. — Так вот, сегодня я встретил старого приятеля, специалиста по сербским делам, который до настоящего времени работал в нашем посольстве в Белграде. Сейчас его упекают в Монако консулом. Почему? Он, наивный человек, перед началом второй балканской войны по собственному почину написал доклад об экономической и военной мощи Сербии, доказывая, что расчеты, построенные на победе их болгарских противников, не обоснованы. Посол сперва вообще не хотел посылать его докладную в Вену, потому что согласно неписаному закону не полагается сообщать министерству иностранных дел то, что не сходится с господствующими там взглядами. Но в конце концов докладная все же была отослана. И как вы думаете, какой ответ пришел недели две-три спустя? Докладные записки должно подшивать черными с желтыми нитками, а не красными, как в данном случае. Точка, все. Подписано собственноручно министром иностранных дел. Поразительно, правда? Но это еще не конец. Сейчас, когда развитие балканских событий показало, что мой приятель был прав, его отправляют в пустыню. — Зельмейер выставил вперед брюшко и поиграл золотым карандашиком на цепочке от часов. Он окинул министра финансов торжествующим взглядом.

Тот не выказал ни малейшего смущения.

— Хороша пустыня с таким оазисом, как казино в Монте-Карло! Против такой пустыни я не возражаю.

Он потер руки, словно мыл их воздухом; любезно со всеми раскланялся и ушел, сопровождаемый сдержанным одобрительным шепотом и восхищенными улыбками.

— Это правда был министр финансов? — осведомился стройный молодой человек, говоривший с легким английским акцентом. Его лицо показалось Александру знакомым. Между тем молодой иностранец подошел к нему. — Какая приятная встреча, господин Рейтер. Мы были вместе на осенних маневрах. Моя фамилия Стентон, Джордж Ирвинг Стентон. — Он учтиво поклонился Ирене. — И ваша дочь тоже здесь. Простите… — Он покраснел до корней волос. — Дело в том… видите ли… в этом платье мадам выглядит так молодо… а… а… — заикаясь, пробормотал он.

Ирена пришла ему на помощь:

— А немецкий язык такой трудный, не правда ли, господин Стентон? Даже когда его знают так хорошо, как вы. Вы, конечно, хотели сказать не дочь, а сестра.

Американец взял протянутую ему Иреной руку и по-товарищески пожал ее.

— Мадам, вы ангел. Надеюсь, что по-немецки это разрешается сказать даме?

— Я думаю, что это разрешается сказать даме на любом языке. — Ирена улыбнулась и опустила глаза.

Александра что-то кольнуло. С удивлением задал он себе вопрос, что это значит, и, не находя ответа, решительно отмахнулся от неприятного чувства. Стентон заговорил о юбилейных торжествах.

— Будете вы на грандиозном фейерверке в Пратере? — спросил он.

— Едва ли. Мы пробудем здесь всего два дня. — Слова эти вырвались у Александра против воли. Ирена с удивлением посмотрела на него. О таком быстром отъезде до сих пор не было речи. Александр прикусил язык. — Но, возможно, мы останемся дольше. Не хотите ли отобедать завтра с нами, господин Стентон?

— С величайшим удовольствием. Надеюсь, вы разрешите мне опять прибегнуть к вашей помощи, как в тот раз на почте в Таборе. Я провел недавно некоторое время в Берлине, а сейчас собираюсь изучить атмосферу Австрии. Должен признаться, я поражен разницей между Берлином и Веной. Хотя бы эта словесная дуэль с министром, такая легкость, такая неформальность (так можно сказать?), там это было бы просто невозможно.

Зельмейер опять поиграл карандашиком.

— Весьма лестно, господин Стентон, весьма для нас лестно. Только я боюсь, что вы пали жертвой несколько поверхностного отражения определенных свойств. Видите ли, существуют черты характера, которые мы охотно называем австрийскими. Сюда относятся непринужденность и отказ от суровой серьезности, которую так ценят наши прусские соседи, сюда же относятся вкус к остротам, ирония, музыкальность. Черты характера, несомненно, приятные. Только, к сожалению, характер в целом немногого стоит. Мы дошутились до того, что путаем серьезничанье с серьезностью. Мы все обращаем в шутку. Всегда стараемся как-нибудь вывернуться. Мы не знаем, как подступиться к проблемам, и предпочитаем от них отступиться, отделавшись шуточкой. На рассказанную мною историю, историю очень серьезную, хоть и поданную как гротеск, господин министр ответил остротой. А в военной комиссии палаты господ он заявляет, что мы спокойно можем ассигновать сто миллионов на военные корабли (которые, замечу, нам не нужны), потому что мы «все равно уже банкроты». Типично австрийский метод — вместо лекарства гаерство. Мы идем к катастрофе под звуки вальса… Но боюсь, что я стал язвительным. Может, правы те, кто утверждает, будто мы не потонули и вообще не можем потонуть, потому что слишком легковесны. Как ты полагаешь, Александр?