Прощание с мирной жизнью - [146]

— Как знать… — Александр не договорил.

К ним подошел, пробравшись сквозь толпу, служитель магистрата:

— Не здесь ли господин фон Зельмейер? — спросил он. — Его спешно вызывают к телефону. Из-за границы.

Банкир покачал круглой головой.

— Тяжелое положение у таких, как я… Даже здесь не оставят в покое… Будем надеяться, что ничего страшного.

Он ушел. Остальные постарались разогнать нараставшее беспокойство болтовней.

Зельмейер вернулся через несколько минут. Когда он увидел, какими напряженными выжидательными взглядами его встретили, он согнал с своего лица хмурое выражение.

— Как я и предполагал, ничего страшного, — сказал он, подойдя к друзьям. — Загребская биржа сообщила — только, прощу вас, пока этих сведении не разглашать! — что было покушение на представителя императора — комиссара фон Скерлеца. Какой-то хорватский студент стрелял в него после торжественного молебствия, но пуля пролетела мимо. Поврежден только государственный герб.

Все с облегчением вздохнули. Начали говорить, смеяться. Только Александр молча смотрел в пространство. Его познабливало. Зельмейер легонько ткнул его в бок.

— Как тебе нравится: поврежден только государственный герб… Можно ли выдумать более австрийскую остроту?

— Что ты сказал? Ах так — нет, нельзя. — Чувство озноба усилилось. Александр крепче прижал к себе локоть Ирены.

VII

У Елены был один из ее плохих дней.

Временами ей все становилось немило, на нее без видимых причин нападало беспокойство: тоска по яркой, богатой событиями жизни, сожаление об упущенных возможностях, сознание, что жизнь быстротечна, как тень от пролетающей птицы, и не имеет цели, как осенний лист, гонимый ветром.

В такие дни Елену не тянуло к кушетке, на которой она обычно любила дремать. От аромата вянущих цветов и полумрака, которые так способствуют одиноким грезам, у нее сжималось сердце. Она комкала пластилин, из которого под ее пальцами обычно, словно сами собой, лепились кошачьи фигурки.

Елена вяло слонялась из угла в угол, осунувшаяся, с растрепанной челкой, вся какая-то расслабленная.

В такие дни в ней обычно просыпались материнские чувства. Так было и сейчас. Она позвонила горничной.

— Барышня, дома, Рези?

— Нет, сейчас же после обеда ушли.

Ну конечно! Так и надо было думать. Когда дочка понадобилась, тогда ее и нет.

— Ступайте, не мешайте мне! — Елена необычно резким жестом указала на дверь и сейчас же, как бы извиняясь, более спокойно повела рукой; затем опять нервно забегала по комнате.

В пышной пенковой с перламутром рамке — с первого же взгляда было ясно, что это подарок Ранкля — рядом с другими семейными фотографиями была и карточка Адриенны в младенческом возрасте. Елена остановилась и впилась испытующим взглядом в сидящую на гипсовом пне, увитом плющом, Адриенну в коротком платьице, с куклой в руках, тонконогую, веснушчатую, со сжатыми губами и сердито опущенной головкой.

Елена вспомнила, сколько труда приложили фотограф, бонна и она сама, чтобы заставить девочку улыбнуться. Все было напрасно. Адриенна заупрямилась.

— Ну улыбнись же, девочка!

— Не могу понарошку.

— Как это: понарошку?

— Так. Не могу.

Откуда у нее такое упрямство? Что творилось в ее головке? Ах, почему один человек отгорожен от другого стеной? Как печально смотрит Адриенна, какой потерянный, какой грустный взгляд!

В порыве меланхолической нежности вынула Елена карточку из рамки и поцеловала ее. Потом снова погрузилась в созерцание. Казалось, под ее взглядом фотография изменяется. Нет, это уже не Адриеннины, это ее, Еленины, черты. Это она, Елена, вернее, Лена, как ее тогда называли. Это она: она такая одинокая в провинциальном австрийском городишке, недалеко от Вены, но ах, как далеко от блеска столицы! Это она, тоскующая и втайне бунтующая против пуританских устоев в родительском доме, против черной строгой мебели, скупого освещения керосиновыми лампами, запаха свежевымытого пола в кухне, острых подливок и медленно созревающих яблок зимних сортов.

«И никого, кто бы понял!» Жалость к себе мягкими хлопьями снега падала ей на сердце. Постепенно жалость перешла в желание утешить, приласкать. Лена опять стала Адриенной. «Бедная девочка!» Елена сунула детскую фотографию обратно в переливающуюся перламутровую раму.

Она направилась в комнату Адриенны.

Перед дверью постояла в нерешительности, потом вошла.

Комната, обставленная светлой мебелью карельской березы, вдруг показалась ей незнакомой, словно она смотрела на нее другими, не прежними глазами. Повсюду книги. Сколько же Адриенна всего читает! На стене над никелированной кроватью, где когда-то висел ангел-хранитель, а потом репродукция Сикстинской мадонны, теперь висела современная гравюра. Елена никогда не всматривалась в нее. Сейчас она привлекла ее внимание: оборванные, исхудалые люди с непомерно большими руками и ногами. Они размахивали палками и дубинками. Под гравюрой стояло ее название: «Обездоленные». Самое подходящее украшение для девичьей спальни! За рамку была засунута фотография: Адриенна в группе незнакомых, более чем скромно одетых людей. Сидят на откосе холма. Рядом с Адриенной молодой человек с худым лицом славянского типа. Он улыбается. Кому? Неужели Адриенне? Надо надеяться, что не ей. Ведь он смахивает на тех кавалеров, что ухаживают за горничными, хотя есть в нем что-то от… богемы, или нет… да что там! В общем, на этой карточке все улыбаются. И Адриенна тоже. Здесь она может приветливо улыбаться. Елена почувствовала что-то вроде ревности. Но это настроение тут же прошло.