Прощание с мирной жизнью - [148]

Адриенна сейчас же отправилась, куда ей было указано. Так, значит, стачка! При этой мысли она вспомнила картину в комнате правления рабочего кружка для самообразования. На ней был изображен один из эпизодов генеральной стачки 1905 года: смерть Вондрака, подмастерья булочника, которого убили драгуны, налетевшие на рабочую демонстрацию. Над упавшим склонилась девушка, чтобы перевязать его, но слишком поздно. Он, как гласила надпись под картиной, был мертв — умер в борьбе за дело народа, за всеобщее, равное и тайное избирательное право, за дело, победу которого ему не суждено было увидеть. Вокруг изображенной сцены шла лента с разъясняющей надписью и выведенным вычурными буквами лозунгом — «Человек пал, но знамя не дрогнуло». Художник, очевидно, больше потрудился над лентой с изречением, чем над самой картиной. И все же, несмотря на ее несовершенство, на неумение художника, ему удалось придать лицам убитого и доброй самаритянки выражение достоинства и духовной красоты, которые трогали Адриенну каждый раз, как она смотрела на картину.

Сейчас, думая о предстоящей стачке типографских рабочих, она вообразила себя самое в роли девушки, изображенной на картине. Вокруг настоящее столпотворение. Одни драгуны с саблями наголо налетают на бегущих демонстрантов, другие бегут под градом камней тех, кто не поддался панике. Из сводчатых ворот Пороховой башни мчится, примкнув штыки, отряд жандармов. Роберт Каливода (он, конечно, тоже тут) кричит Адриенне, чтобы она уходила, спасалась, но она склоняется над распростертыми на мостовой рабочими, перевязывает их, облегчает им страдания.

Щеки Адриенны пылали, когда она вошла в трактир под вывеской «У трех перьев».

В задней комнате, где происходило заседание профессионального союза, собралось человек тридцать, большей частью мужчин, они разместились вокруг длинного стола, во главе которого стоял оратор в очках. Появление Адриенны внесло некоторый беспорядок. Все обернулись к ней. Оратор остановился. Но потом по знаку председателя, которому что-то шепнул Каливода, на дальнем конце стола потеснились и освободили место для Адриенны. Все опять стали слушать оратора, который хриплым, тусклым голосом говорил о тарифных ставках, о добавочных статьях к договору, о заработной плате и третейских судах.

Роберт послал Адриенне записку следующего содержания:

«Заключительная речь. Еще не скоро кончится. Он тянет. Но этим он ничего не добьется».

В помещении пахло пивом, табаком и влажной одеждой. От дыма и испарений в воздухе стоял туман. Оратор нагромождал цифры на цифры. На Адриенну напала дремота. Словно ее баюкали падающие капли невидимого дождя. Лица сидевших за столом сливались в одно. Слова куда-то уплывали. Только одна вырванная из контекста фраза застряла в ушах Адриенны и жужжала, как пойманная муха: «Терпеливая работа, коллеги, терпеливая организаторская работа решает все!» Где возбуждение, где толпа? Где беспорядочное движение, великий порыв? Где драгуны, где спасающиеся бегством, где не поддавшиеся панике? Где Вондрак — мученик за общее дело, за всеобщее избирательное право, и где милосердная самаритянка?

Вдруг все зашумели, задвигались. Председатель звонил в колокольчик.

— Коллеги, коллеги, успокойтесь! — кричал он. — Есть предложение, когда будет поставлен на голосование вопрос о стачке в знак протеста против увольнения наших товарищей, голосовать за стачку. Кто за это предложение?.. Благодарю вас. Кто против?.. Принято подавляющим большинством. Против голосовали четверо. Объявляю заседание закрытым.

IX

Когда главный редактор писал передовицу, он строго придерживался раз установленного ритуала.

Откинувшись на спинку мягкого кресла перед письменным столом, он диктовал секретарше, фрейлейн Хуртиг, писавшей от руки, длинные периоды, причем об особо значительных местах возвещал заранее короткими паузами и ласковым поглаживанием своих тщательно уложенных на лысине жидких прядей. Пишущая машинка, которой Кухарский, диктуя другие статьи, охотно пользовался (по долгу службы ему полагалось интересоваться техническими новинками), в данном случае была под запретом. Ее стук мешает вдохновению, говорил Кухарский, а негромкое приятное поскрипывание пера фрейлейн Хуртиг, наоборот, способствует ему.

Кончая абзац, главный редактор всякий раз вставал и, раскачиваясь на ходу, шагал вокруг письменного стола. Он вслух обдумывал свою тему, приобщая таким образом секретаршу к процессу творчества. Фрейлейн Хуртиг, пожилая блондинка с поблекшим миловидно-кукольным личиком, до сих пор еще вела себя как институтка и реагировала на высказанные Кухарским мысли, мечтательно закатывая глаза или, если он обращался к ней с прямым вопросом, отвечая ему сочувственными или несочувственными, но всегда соответствующими его желанию словами, а скорей даже не словами, а вздохами.

Готовую рукопись автор, не перечитывая, отправлял в набор. Кухарский очень гордился тем, что надиктованный им текст был «все равно как напечатанный» и что он совершенно точно чувствовал размер статьи — три страницы рукописи или девяносто пять строк боргеса на ширину в шестнадцать цицеро. Когда заходил разговор об этом его даре, он не забывал рассказать анекдот о большом стилисте, Теофиле Готье