Прощание с ангелами - [98]

— А теперь что? — спросил Неймюллер.

Ну, первоочередные меры вполне ясны, официальные по крайней мере, тут и думать нечего: партбюро, партсобрание, педсовет. Отмежеваться, осудить, принять решение, выработать единую линию поведения перед учениками. А еще что? Чего-то он, видно, недоучел. И все трое это почувствовали.

— Напиши, что ты по этому поводу думаешь, — сказал Кончинский.

— Самокритика с посыпанием главы пеплом?

— Дело хозяйское, считаешь нужным — посыпай.

Томаса так и подмывало сказать: если вы мне не доверяете, можете назначить директором другого. Но он только глянул на Кончинского и спросил:

— Когда ты желаешь это получить?

— Я не хотел бы связывать тебя сроком.

— Думаешь, это что-нибудь даст? — спросил Неймюллер, уже сидя в машине.

Кончинский пожал плечами.

— Странный он человек, — продолжал Неймюллер.

— Все мы странные, только за собой этого не замечаем.

6

Утро прошло, как всегда. Разве что они еще меньше разговаривали, чем обычно. Но этого они даже не заметили. Час между вставанием и завтраком был часом непрерывного, молчаливого хождения друг мимо друга: ванная — спальня, спальня — кухня, кухня — гостиная. День начался, как обычно, каждый был погружен в свои мысли, и мысли эти не соприкасались, как не соприкасались тела.

Прощание тоже протекало, как обычно. Поцелуй Герберта, неподвижные губы Рут.

— Поздно уже.

— Ты сегодня когда вернешься?

— Не знаю, всегда может навалиться что-нибудь неожиданное. — Это он сказал уже в дверях, еще раз оглянувшись.

— Ну хорошо.

Рут всю ночь почти не сомкнула глаз. Ей казалось, что рядом лежит чужой человек. Прийти к такому выводу после десяти лет совместной жизни очень горько. В эту бесконечно долгую ночь Рут подпала под власть своих мыслей и не могла совладать с ними.

«Ты счастлива, Рут?»

Она обманывала себя, когда думала, что выкинула Томаса из головы. Даже Герберт угадал, как она боится за Томаса.

Что их до сих пор объединяет? Может, было бы куда честней взаимно признаться: нам больше нечего сказать друг другу. Наши ласки перестали быть ласками влюбленных. Мы просто осуществляем обязательную часть программы. Кто мы друг для друга? Что я для тебя значу?

Томас вновь пробудил в ней давно уснувшие чувства.

«Тебе идет это платье».

«Правда?»

Она смутилась, когда Томас ей это сказал, и все же его беглое замечание показалось ей очень важным. Вначале все выглядело, как игра. Она по-другому начесывала волосы, подкрашивала губы более светлой помадой, чаще меняла платья. Порой, устыдившись собственного легкомыслия, она по нескольку дней ходила в одном и том же. Но Томас и это замечал. Она пыталась внушить себе, будто ее отношений с Гербертом это не касается. То, что произошло однажды между ней и Томасом в маленькой комнатке с голыми стенами, больше не повторится, Томас сам положил всему конец своей грубостью. И однако же она все чаще думала о нем, он казался ей иным, более зрелым, более уверенным.

«Каждый человек имеет право на счастье».

Так-то так, но кто смеет оплачивать свое счастье несчастьем другого? Или поставим вопрос иначе: откуда у Герберта есть право требовать, чтобы она осталась с ним, отреклась от того, к чему стремится? Она любит Томаса. В эту бессонную ночь, лежа подле Герберта, она впервые сама себе в этом призналась.

Сегодня по расписанию у нее был только четвертый урок, но она места себе не находила, ей хотелось увидеть Томаса, поговорить с ним.

Ведь Томасу сейчас трудно, значит, она ему нужна. Не прибравшись в квартире, не проверив тетрадей, как было намечено на сегодняшнее утро, она накинула пальто, слетела вниз по лестнице и на машине поехала в школу. По дороге она немного успокоилась. Право же, нет никаких оснований тревожиться за Томаса. Ну не безумие ли вести себя так, как она? Что с ним может случиться? Кому придет в голову наказывать директора за то, что у него сбежал заместитель? Да Томас первый ее высмеет.

Она притормозила, подъехала к тротуару и остановилась.

7

Томас шел тысячекратно хоженным путем из кабинета через приемную в учительскую. Вот только обычно он проделывал это часом раньше. Без десяти восемь. Но нему можно было проверять часы. Сначала эта пунктуальность самому Томасу казалась смешной, отчасти потому, что вызывала усмешку на лицах коллег. Новая метла — так, вероятно, думали они. Но у Томаса был свой план, и он начал осуществлять его с первого же дня. Именно зная за собой привычку пренебрегать мелочами, отмахиваться от них, Томас искал спасения в пунктуальности.

Когда он подошел к окну, чтобы выпустить табачный дым, а потом вернул на место несколько стульев — одни чересчур далеко стояли от овального стола, а другие недалеко, но криво, — ему бог весть по какой причине вспомнился Рёкниц, который в день открытия курсов «новых учителей» выметал из зала конфетти. Томас сперва подумал даже, что это хозяин гостиницы или какой-нибудь там уборщик, и лишь потом узнал Рёкница. «Quousque tandem, Цицерон, как всегда, в кармане», — сказал он Герберту, и оба ухмыльнулись. Профессия плюс характер, подумал Томас, или, вернее, должность плюс характер. Чего только не влечет за собой подобная ответственность — теперь его злили даже стулья, где попало стоящие в учительской. Ну-ну, почтеннейший, не становитесь крохобором, ведь у вас большое и отзывчивое сердце, что официально подтверждено и даже, по всей вероятности, занесено на Западе в соответствующее досье примерно в таком духе: «Марула Томас, возраст — тридцать семь. Место рождения — Забже, хотя нет, не Забже — Гинденбург, Верхняя Силезия, занимаемая должность — директор халленбахской школы имени Гердера, в пятьдесят шестом уволен со службы, полгода — строительный рабочий, затем благодаря влиянию высокопоставленных родственников — что тоже вздор — заново принят на работу и отправлен за границу, вероятно, с целью изгладить из памяти неприятное происшествие. Психологический типаж: мало симпатичен как родственник; очень коммуникабелен, по словам бежавшего из «зоны» Ридмана: «У господина директора большое и отзывчивое сердце». Подчеркнуто красным. Карточка зеленая. Скатертью дорога.