Прощание с ангелами - [97]

— А если завтра уйдет второй, а послезавтра третий?

Кончинский сразу попал в больное место. Кому ты можешь доверять, Томас? В ком ты уверен?

— С каких пор ты стал паникером? Я знаю…

И тут Неймюллер взорвался:

— Ни черта ты не знаешь. Разве ты знаешь, о чем думают твои учителя? Твои ученики? А разве ты знаешь, что этот… — он поискал подходящее слово и, не найдя, продолжал: — что этот тип сказал по РИАС о тебе? «У господина директора большое и отзывчивое сердце!» — Неймюллер уперся обеими руками в стол и наклонился вперед так, что его лицо почтит коснулось Томаса. — Да, да, большое и отзывчивое, — повторил он. — По отношению к кому, товарищ Марула? К кому?

Томас не нашелся, что ответить, удар был слишком неожиданным. Все шишки валятся на него. Он, словно магнит, притягивает к себе таких людей, которые потом его же и продают, хотя он не имел ничего общего ни с ними лично, ни с их взглядами и воззрениями. Не он виноват, если его заместитель сбежал на Запад. Но и в тот раз, когда сбежал Бекман, декан педагогического факультета, он рассуждал так же. А что сказал Бекман по телевидению? Передача велась с монитора. В памяти у него осталось лицо на экране, немного искаженное из-за помех, но неприятно гладкое, как у женщины. Он никогда не испытывал симпатии к этому профессору, и, увидев его вдруг на экране — он как раз гостил тогда у Анны в Лоенхагене, — услышав его голос, слишком высокий для мужчины, Томас удивился, как он вообще мог работать с этим человеком.

«Остается только пожалеть, что столь одаренные педагоги, с которыми я сблизился за время совместной работы и имена которых я не стану называть, чтобы эти достойные люди не подверглись репрессиям, остается только пожалеть, повторяю, я, что они не могут развивать свои идеи, ибо это им запрещено».

Да, он так и сказал: достойные люди. А теперь пожалуйста: Ридман, заместитель директора.

«У господина директора большое и отзывчивое сердце».

«По отношению к кому, товарищ Марула? К кому?»

Нет, ему не дано шестое чувство, необходимое политическому деятелю.

Томас не испытывал желания каяться перед Неймюллером и Кончинским, как прошлый раз — перед всеми учителями города в клубе вагоностроителей. Тогда он ощущал себя фигурой героической — и нелепой, как он осознал сегодня.

«Я знаю, чего вы ждете. Для очистки совести вам нужен виноватый, некоторым образом козел отпущения. И нечего тут разговоры разговаривать. Могу освободить место по доброй воле, без конфликтной комиссии и тому подобное».

Потом он сошел со сцены и по среднему проходу покинул зал с чувством известного удовлетворения. Но, еще не достигнув дверей, услышав только первые выкрики — слов он не различал, неодобрение угадывалось лишь в интонации, — еще пытаясь при внутренней скованности принять вид уверенный и довольный, он понял, что таким поведением усугубил свою неправоту.

«Пусть социализм, но не на моих костях».

В припадке слепой злобы он выкрикнул эти слова в лицо Герберту и пропустил мимо ушей ответ Герберта, обозвавшего его «законченным эгоистом».

— Ты можешь все-таки объяснить, почему сбежал Ридман? Ты ведь был доволен его работой, иначе бы ему не получить медаль.

Уклониться от ответа было невозможно. Да и незачем. Почему Ридман подвел учеников, коллег, их всех? Разумеется, можно пустить в ход привычный набор: классовый враг, мещанство, подрывная деятельность. Но за этими ярлыками люди прячут порой собственные ошибки. От Кончинского, насколько его знал Томас, так просто не отделаешься, Кончинскому подавай анализ, разбор по косточкам. Кто такой Ридман? Вот вам, пожалуйста. Что он, Томас, знает о Ридмане?

Ну, Ридман был его заместителем, незаменимым помощником, само собой. На Ридмана можно было спихнуть все дела, которыми тебе неохота заниматься: составлять расписание, подменять больных учителей, осуществлять связь с шефами, готовить отчеты. Кровельщика тоже раздобыл Ридман. Что еще? Ридман отсиживал за него на заседаниях. Дальше. Что он еще знает про Ридмана? Он даже жены его никогда не видел. Хотя в свое оправдание может сказать, что как-то раз приглашал Ридманов к себе, но они из-за чего-то не смогли прийти, а потом он уже не повторял приглашения. Времени не было. Да, да, наверно, так. Недостаток времени — это какая-никакая причина. Но Ридман, кроме того, был и учителем. А что он, собственно, делал в этом качестве?

Сюда и подбирался Кончинский: Томас спихнул Ридмана на запасный путь, где тот был избавлен от необходимости принимать решения, проявлять свои взгляды и чувства, ибо — и Кончинский без обиняков высказал это — «в любое время мог укрыться за кучей организационных вопросов, которых ты наваливал на него с каждым днем все больше и больше». Но где причина? Почему Ридман бросил все на произвол судьбы?

Ни один из троих этого не знал. Неймюллер повторил только, что якобы ответил Ридман на вопрос репортера: «Мне совесть не позволяла дольше там оставаться, хотя, скажу прямо, у господина директора большое и отзывчивое сердце».

— О совести — это фраза, — сказал Томас, вдруг впервые испытав горькое чувство человека, преданного теми, кому он доверял.