Прощание с ангелами - [53]

Франц стоял в зале ожидания, неподалеку от игрального автомата, наблюдая за другими, но сам не играл. Он никогда не играл, но мысленно принимал участие вместе с каждым новым игроком. И делал это со страстью, готов был ввязаться в спор, если другой ставил, по его мнению, не на ту карту. В мыслях он был способен на любой риск, проявлял храбрость и присутствие духа, ударом ноги отворял дверь в комнату зятя и зажигал свет. Он знал: это всегда происходит в комнате зятя, ибо одно он все-таки сделал. Как-то ночью он пошел в спальню к матери — притворившись, будто ему нехорошо. Матери в комнате не оказалось.

Остальное он мог только вообразить: вспыхивает свет, и он видит обоих, у матери на лице красные пятна. У Мари тоже были красные пятна на лице, когда она лежала, а он склонялся над ней, — мать пытается спрятать свою наготу за Гансом, а Ганс в ужасе смотрит на него, прищурив глаза, ослепленные ярким светом. Но он, Франц, уходит, не сказав ни единого слова, не погасив свет, не закрыв дверь. Пусть они осознают свою наготу так же, как осознал ее он. Они приходят к нему в комнату. Должны прийти, чтобы как-то объясниться. Впереди Ганс, следом мать. Он слышит ее шаги. Так ходит только она — легко, едва слышно, короткими шажками.

«Франц!»

Дрожь ее тела сообщилась голосу. Когда она воскликнет «Франц!», у него больше не останется ни ненависти, ни даже отвращения — скорей уж тоска. Он будет стоять у окна спиной к комнате. Она подойдет к нему сзади, в своем японском кимоно. Он почувствует у себя на шее ее дыхание. Она схватит его за руку, проведет по ней дрожащими пальцами, рухнет перед ним на колени и зароется холодным лицом в его ладони. Дойдя в мыслях до этого места, он вдруг испытывал сострадание. А сострадание делало его беззащитным, отбрасывало назад, к бездействию, к прежней зависимости от матери. Если она разыграет перед ним подобную сцену, нечего и сомневаться, он же у нее попросит прощения.

Франц поставил на трефового туза, трефовый туз выиграл. Потом на бубнового, бубновый тоже выиграл. Успех возвратил ему уверенность в себе. Он должен сам позаботиться о том, чтобы не попадать снова и снова под влияние матери. Он должен разрушить все до единого мосты, связывающие его с домом.

И однако именно в эти дни одиночества он не раз испытывал глубокую тоску по надежности родного крова. Давний разговор между дядей Максом и матерью вдруг приобрел для него значение, вспомнился снова, когда он поздним вечером без света сидел на кровати в крохотном гостиничном номере.

«Макс, ну не ужасно ли, когда семьи разрывают пополам? Уму непостижимо, что Герберт способен в этом участвовать. Томас — он все-таки другой. Его мне жалко. Я уверена, он был бы с нами, если бы мог».

«Видишь ли, Анна, предпосылки мышления и представлений…»

«Как, как?»

«Ты знаешь, что сказал мне Герберт в Халленбахе? Он сказал: «Ваша трепотня на Западе о братьях и сестрах здесь, на Востоке, всегда замешана на жалости и высокомерии. А нам не нужно ни того, ни другого. Кто вам, собственно, дал право глядеть на нас сверху вниз? Я имею в виду даже не самомнение политиков, тут глупость и ничего больше. Я имею в виду чисто человеческое отношение, в нем столько фарисейства…»

«Ему велят так говорить».

Франц оказался при их разговоре чисто случайно, просто потому, что дядя Макс был тут, а он хотел провести эти несколько часов рядом с ним. Когда мать это сказала, они оба переглянулись, он и дядя Макс.

Ограниченность матери заставила его покраснеть. Стыд пересилил все остальные чувства, и больше он уже не думал об их разговоре. Только здесь, в гостинице, он снова вспомнил о нем, вспомнил, как казалось, без всякой внутренней связи. Туз червей. Франц ликовал, он уловил систему, по которой вот уже несколько минут работал автомат. Открыл, другими словами, его душу.

«Какое имя носит то страшное, из-за чего одну семью разрывают пополам?»

Если он попадет к дяде Максу, надо будет продолжить этот разговор, так сказать, вместо матери.

«А что, собственно, связывает семью воедино? Дело не просто в том, что ты приписан к той или иной семье случайностью рождения и у тебя уже нет права выбора — кого любить, кому принадлежать, за кем следовать».

Игра целиком захватила Франца, не оставила места для других мыслей.

— Ставьте на пикового туза, — сказал он подошедшему мужчине и очень рассердился, когда тот поставил на бубнового. — Почему вы не ставите на пикового?

Мужчина не ответил, он ждал, какая лампочка вспыхнет позади карт. Осветился пиковый, туз, и Франц сказал:

— Я ж вам говорил.

4

— Гоп, гоп, — сказал охранник и подтолкнул Вестфаля сзади. — Ну, живо, живо.

Вестфаль шагнул из машины на подножку, а с подножки — на улицу. Машина стояла перед зданием суда. Покамест не вышло ровным счетом ничего. Караулка — решетчатая дверь — камеры, загон подле загона, хлев для людей. Стоя в своем загончике и дожидаясь, когда его вызовут к следователю, он решил в машину больше не возвращаться. Правда, он сомневался, что у него хватит сил для предстоящей гонки, но сильнее неуверенности было в нем нетерпеливое желание — помериться силами с судьбой, а заодно испытать себя самого.