Прощание с ангелами - [50]

— Вот годовой отчет, — сказала Рут, — если это тебя интересует.

— Разумеется, — сказал он, — конечно, интересует, — и схватил бумаги с поспешностью, которая не укрылась от Рут. Потом он сел на один из четырех стульев, обитых красным плюшем и расставленных вокруг стола посреди комнаты, читал, не понимая ни слова, и задавал попутно вопросы, на которые и сам мог бы ответить.

— В школе есть третий поток, «В»?

— Есть.

— Неймюллера от вас забрали год назад?

— Да.

Его смущала односложность ее ответов. Казалось, она не принимает его всерьез, насмехается. «За чем же дело стало?»

— Я должен, — сказал он, все быстрей и быстрей перелистывая страницы отчета, а затем вдруг положил его на стол, так и не перелистав до конца, — мне надо, — он перестроил начало предложения, — еще кое-чем заняться.

Он ждал, что она спросит, чем же это ему надо заняться, или по крайней мере спросит, где он живет. Но она позволила ему уйти как человеку, который нисколько для нее не интересен — так ему, во всяком случае, показалось — и которого разве что провожают до лестницы.

Он стоял двумя ступеньками ниже. Ее лицо с двумя тонкими морщинами в уголках губ утратило наконец свое девическое выражение, стало у́же и грубей, чем то, которое жило в его памяти. Ни разу еще не доводилось ему так отчетливо сознавать старение, как в эту минуту, когда он глядел на Рут. Еще он заметил, какие у нее большие глаза, слишком большие для ее лица.

— Благодарю тебя, — сказал он.

— За что? — спросила она.

Еще и сейчас не поздно было сказать:

«Рут! Не будем притворяться, давай поговорим начистоту. Невысказанное всего опаснее». Потом он подумал? «А, все вздор», подумал слово в слово то, что говорил его отец, когда, бывало, воркотня матери станет ему поперек горла.

Он медленно спустился по лестнице, еще раз оглянувшись на Рут, но, когда убедился, что она больше не может его видеть, пошел быстрей и последние три ступеньки взял одним прыжком. Он испытывал облегчение — как после сданного экзамена. Со двора еще раз окинул взглядом школьное здание: над боковым входом висел лозунг, белые буквы на красном фоне: ГДР — наше социалистическое отечество.

Пусть так, подумал Томас и, сам того не замечая, начал насвистывать: «У моря, у синего моря».

Рут стояла в коридоре у окна, видела, как Томас вышел со двора на улицу и дальше, к трамвайной остановке. Сколько мы друг друга знаем, столько и притворяемся друг перед другом, подумала она.

ДВА БЕГЛЕЦА

1

Городской центр, беспокойный и пропотевший, принял Франца в свои объятия. Жара казалась невыносимой. У него было такое чувство, будто каждый человек, заточенный в эту «синхронную форму современного бытия» — точное выражение Штойбнера, — совершенно одинок. Он больше не надеялся, что кто-нибудь может дать ему совет, ибо каждый советовал бы, отталкиваясь от себя самого, от собственных мыслей и чувств, составляющих его оболочку. И все же Францу был позарез нужен человек, с которым можно поговорить.

«Человек по природе своей есть zoon politikon[11], — снова Штойбнер? Нет, дядя Макс: «богом сотворенное для общения, включенное в великую семью человеческую».

Надо, чтоб кто-то был рядом. Священник, может быть?

«Я ничего не говорю против одиночек, они тоже не в последнюю очередь влияют на жизнь, но ты, Франц, слишком бескомпромиссен».

Вот так всегда, перед последней дверью вырастает какое-нибудь «но». У Берто он спросит: «А ты бы это сделал? Ты бы открыл последнюю дверь?» Да, Берто сделал бы, а потом задал вопрос: «Ты ждал другого, служка? Единственно верная форма жизни — предельное равнодушие».

Франц ел венские сосиски — взял две порции, — но не в самой закусочной, а снаружи, подсев к столу, под полосатым сине-красным тентом. Еще он заказал бутылочку колы и сперва тянул ее через соломинку, но пить хотелось сильно, тогда он долил стакан доверху и осушил его залпом. Он истекал потом, как и человек за соседним столиком — тот уписывал телячье рагу и непрерывно промокал платком лоб и шею, Франц видел, как этот человек подтянул к себе кружку пива, ухватившись за ручку короткими толстыми пальцами, поднес кружку к губам, запрокинул голову, отчего на шее у него образовались две толстые складки, вылил в себя пиво и вытер пену с губ. Общественное животное, подумал про себя Франц с мимолетным удовлетворением и насмешкой. Все вдруг показалось ему смешным, и сам он себе — смешным и нелепым до идиотизма: сидит утром в Нюртенштейне, удрав из дому, сидит, уписывает сосиски, хотя не далее как час назад думал: «Следовало поставить точку. Прыгнуть с десятого этажа, и конец», — да, так он думал, украдкой покидая комнату этой женщины и не решаясь поднять глаза на людей, поскольку ему казалось, что все уже знают, откуда он пришел и чем он там занимался.

«У тебя комплекс страха перед женщиной, служка, сходил бы ты к психоаналитику».

Может, Берто и прав: то, что случилось после вечера у Мари, не должно было случиться.

«Задержитесь ненадолго, когда уйдут остальные».

Сказать по совести, он боялся, боялся остаться наедине с Мари. Но ее просьба ему польстила.

«Как быть, Берто, она хочет, чтоб я остался».