Прощание с ангелами - [140]

Томас отошел в сторону, давая дорогу траурной процессии. Каждый по очереди подходил к нему, протягивал руку, кивал, и Томас кивал в ответ. Глядя поверх могилы, теперь уже довольно далеко, он увидел Франца. Только не оставлять мальчика одного, подумал он. Только не оставлять его сейчас одного. Но он продолжал стоять рядом с Максом, пропуская мимо себя шествие чужих людей. Кивок, рукопожатие, кивок, рукопожатие. Он видел, как Франц остановился, поглядел в их сторону. И ему показалось, что мальчик глядит на него одного.

«Франц, дай я тебе все объясню. Я ведь ничего не прошу у тебя, только выслушай».

«Не извиняйся и не агитируй меня. Ты все разрушишь, если заговоришь».

«Что ты замерен делать?»

«Неужели ты так мало меня знаешь?»

Надо все высказать, подумал Томас.

«Выслушай меня, Франц. Я не прошу прощения. И не агитирую. Я не оправдал надежд. Я столько раз в своей жизни их не оправдывал, что порой мне кажется, будто я вообще не имею больше права предъявлять требования к другим. Но одно ты должен понять: я не лицемерил. Я искренне думал, что отречение — вздор, устаревшая заповедь. Я хотел вернуть то, от чего много лет назад отрекся по собственной дурости. Франц, почему ты не слушаешь меня? Когда я смогу тебе все высказать, если не сегодня? Любовь двух людей не может существовать вне связи с окружающим их миром. И счастье не может. Ты слишком многое разрушишь, если попытаешься достичь подобного счастья. Ты разрушишь самою любовь, ибо неизбежно начнешь лгать, обманывать других и себя самого. Ты останешься в одиночестве, в страшном одиночестве. Почему ты уходишь, Франц?»

Только Макс и Томас остались у могилы. Людвиг и Ганс вернулись домой, чтобы заняться гостями, приглашенными на поминки. Анна может быть довольна. Людвиг очень постарался.

— Должен умереть человек, — сказал Макс, — чтобы семья собралась вместе. Сколько же людей еще должно умереть, покуда соберется все человечество?

«Все мы чада Христовы».

Томас подумал, что из их семьи Макс больше других достоин жалости. Анна всегда простодушно жила мгновением, стремясь к исполнению своих желаний и проявляя редкостное бездумие в выборе средств, жаль только, что это бездумие не помогло ей избегнуть подобного конца. Зная ее, он не мог поверить, будто она предпочла смерть из душевного величия. Нет, скорей всего, она пала жертвой мелочного смятения. Смерть ее доказала ему, что в конечном счете она была глубоко несчастна и страдала от раздвоенности. Но именно в конечном счете, ибо она обладала способностью к самообману. А Макс, по мнению Томаса, вообще никогда не наслаждался счастьем. Трагедия его жизни заключалась в противоречии между рациональным и иррациональным. Он был преданным рыцарем ясной и четкой мысли, а тем не менее встал под знамена потустороннего. Томас полагал, что Макс в жизни своей не был счастлив и никогда не будет.

«В нашем расколотом мире каждому надлежит идти тем путем, каким он способен идти, удерживая живое воспоминание о минувшей войне, трепеща перед новой, не получая ответа от бога, который хранит зловещее молчание, предоставляя человеку собственноручно одолевать свою судьбу».

Вот что написал ему Макс в одном из последних писем.

— Смерть Анны не поможет нам собраться вместе, — сказал Томас, — скорей она несет в себе разъединяющее начало. Мы еще отчетливее сознаем отчуждение, вторгшееся между нами. И вообще я не верю, что смерть помогает людям собраться вместе.

— А не вы ли провозглашаете необходимость жертвоприношений? Все во имя светлого будущего!

Томас в последнее время чутко улавливал все оттенки. Это «вы» никак не соответствовало идее сближения человечества.

«Общенемецкая семья, по крайней мере у могилы, воздает себе последние почести. Бог в помощь, дорогая сестра, да будет тебе земля пухом. Сегодня же вечером я снова вернусь туда, а в день всех святых я пошлю тебе венок через фирму «Флёроп».

Саркастическое настроение охватило Томаса ни с того ни с сего. Он противился как мог.

— Пошли, — сказал он и повернулся. Макс последовал за ним.

С первой минуты их свидания в Лоенхагене между ними как невысказанный вопрос встало: «Что будет с мальчиком?» До сих пор ни один из них не произнес этого вслух. Но каждый ждал ответа.

«Ты не вправе приказывать Францу уехать отсюда. Какое у тебя вообще право на мальчика?»

«У меня? Никакого. Я по недомыслию упустил свои права. Но и у тебя, Макс, их не больше. Будь они у тебя, вы бы воспользовался ими уже десять месяцев назад. Итак, не будем толковать о твоих или моих правах. Подумаем лучше о том, где для Франца открываются лучшие возможности».

«Знакомые штучки: у социализма лучше не только экономическая система, но и люди».

«Ни одно государство, ни одно общество не может сказать, что у него люди лучше. Лучшими могут быть только возможности для развития людей».

«Лучше — это не обязательно значит: хорошо».

«У нас слишком мало времени, Макс, чтобы заниматься софистикой».

«Важен внутренний выбор человека, а не географический — Халленбах или Лоенхаген».

«Не обманывайся, Макс. Вам здесь нечего предложить Францу. У него вся жизнь впереди, лет пятьдесят, а то и больше. Кому ты доверишь его? Людвигу? Гансу? Себе? Тебя он ценит. Может, даже любит. Но до каких пор? Он и сейчас уже не верит в то, во что веришь ты и от чего никогда не сможешь отрешиться. Тебе пришлось бы изменить все свое мировоззрение, а для этого у тебя нет ни сил, ни желания. Да тебе и незачем что-либо менять. Ты призван завершить свой жизненный путь так, как ты его начал. Но конфликт между вами обоими будет становиться все острей и острей. Ни у кого на свете не хватит широты душевной, чтобы не заставлять человека, ему близкого, смотреть на мир так же, как смотрит он. Я вижу, ты колеблешься. Ты всю жизнь колебался. И под конец ты либо погубишь душу Франца своей нерешительностью, либо сделаешь его своим врагом».