Прощание с ангелами - [134]

Томас снова развернул телеграмму и перечитал ее. Он мог бы читать ее непрерывно.

«Что ты оставила после себя, Анна?»

«А что останется после тебя? Твои надежды и мечты не сбылись».

«Я знаю, Анна, ты не того ждала от жизни».

Смерть, подумал Томас, всегда побуждает нас произвести переоценку ценностей. То, что представляется тебе великим, то, к чему ты рвешься с таким исступлением, на поверку оказывается ничтожным, а невидное и неприметное загорается новым светом. Ты все это видишь, но вскоре забываешь, как забываешь про самою смерть.

Томасу вдруг стало не хватать Анны, Макса, Герберта, захотелось всех их обнять. Его так и подмывало позвонить Герберту. Но он удержался. Лучше он завтра сходит к нему.

Франц вернулся раньше, чем ожидал Томас. Он не заглянул к дяде, он сразу прошел на кухню, а оттуда в ванную. Они жили в одной квартире, но не вместе.

Томас взял телеграмму, все еще лежавшую на столе, и сунул ее в карман. Когда он приблизился к Францу, рука его судорожно сжала этот плотный листок.

Франц стоял посреди ванной полураздетый и растирал полотенцем спину и грудь. На дядю он даже не глянул.

Но Томас должен был отдать ему телеграмму, у него не было другого выхода.

— От твоего отца…

— Вот как?

— Телеграмма.

Он вынул руку из кармана и передал телеграмму Францу.

«Мать умерла тчк приезжай немедленно тчк отец».

Томас видел испуг Франца. Глаза у мальчика вдруг начали косить, рот приоткрылся. Он прижимал к груди полотенце, как в ту минуту, когда развернул телеграмму. Потом он прошел мимо Томаса в спальню, все так же прижимая полотенце к груди, все такой же полураздетый.

Томас не последовал за ним. Помочь он не мог.

СИЗИФ

1

Ночь все не могла кончиться. Герберт старался уснуть. Ему казалось, что все зависит от того, уснет он или нет. Но ни мепробамат, ни ноксирон не могли с ним справиться. Его вдруг охватил страх, что он вообще никогда не уснет. Напряжение становилось нестерпимым. И телесное и умственное. Рут спала рядом. Он слышал ее дыхание. Протяни руку, и все тут, подумал он. Им овладела дикая фантазия: сейчас он набросится на нее, в клочья раздерет на ней рубашку, вопьется зубами в ее тело, и еще, и еще, и еще раз. Пусть будет только страсть и забвение. Но он не разбудил Рут. Он хорошо знал, что желание обладать ею превышает его возможности. Он боялся даже здесь не оправдать надежд. Ничего, ничего у него не осталось.

Он встал. Он понимал, что, если будет и дальше так лежать без сна, ему не вырваться из плена своих мыслей и представлений. Он прошел коридором в гостиную, зажег свет. Как ему хотелось света, ослепительной ясности во всем! Ночной покой вливался через открытое окно струями холодного, свежего воздуха. Герберт озяб. На нем была только пижама, да и то мокрая от пота. Но он не стал ничего надевать. Неплохо так померзнуть, очень даже неплохо — это полезно для нервов. Да и вообще ему следовало бы больше заботиться о своем теле. Вот Фокс, тот каждые десять дней ходит в финскую баню, с пунктуальностью, которая уже напоминает педантизм.

«Знаешь, Герберт, тело нужно обновлять снова и снова. Кипяток — градусов около ста, а потом холодной водичкой».

Ну хорошо, ну пойдет он в баню. Ему стало вдруг смешно при мысли, что все оказывается так легко. Ходи себе в баню да обновляй тело холодной водичкой. Финская баня как краеугольный камень человеческого общества. Даже самое великое не свободно от смешных черт. Но великое умеет перешагивать через смешное. А мы? Умеем ли мы перешагивать через самих себя? Чего ради? В том-то и беда наша, что мы не умеем взглянуть на себя со стороны, не способны к отчуждению. Эпический театр. Ввод нового актера. Обанкротившегося функционера отныне будет играть Герберт Марула.

И снова все чувства вытеснила горечь. Всякий раз, когда мысли его обращались вспять, он неизбежно останавливался у одной и той же черты.

Прохлада перестала приносить облегчение. Он закрыл окно и поверх пижамной куртки натянул пуловер. Он решил поработать. Через два месяца экзамен. История философии. Он был почти уверен, что провалится. Но как ни странно, не огорчался этим. По логике вещей к тому и шло.

Он был сейчас не в состоянии заниматься умственной работой, какие уж тут занятия! Но он вбил себе в голову, что должен сесть за книги именно сейчас. Раз уснуть «се равно не удается.

Под тетрадями и книгами он обнаружил эссе Камю «Миф о Сизифе». Рут привезла его из своей неудачной поездки к отцу.

«В любой западной газете ты найдешь теперь отклики на «Сизифа». Я прочла только начало и должна признать: Камю умеет потрясти читателя. Порой мне, правда, сдается, что он делает это для собственного удовольствия. И тогда у меня пропадает всякая охота читать. На мой вкус, у Камю слишком много интеллектуальной акробатики. Он показывает публике все, на что способен: прыжок с трапеции и тройное сальто. А зрители сидят, разинув рты, и ахают: вот это да!»

Лично его больше интересовал конец. Он прочел эссе задом наперед.

«Сизифа надлежит представлять себе счастливым человеком».

Это ж надо так перевернуть!

До сих пор тщетные усилия Сизифа были символом деятельности, лишенной смысла. Сизиф, осужденный на вечную муку — это же ясно как божий день, об этом и размышлять нечего, — не просто несчастлив, он должен быть несчастлив. А тут является некто и заявляет: