Прощание с ангелами - [133]

— У Герберта нервный криз… Что вы с ним сделали? Нет, случайно… Кто-то из сослуживцев сказал… Ну да, виноватых никогда нет… Этим все кончается… Очень бы, хорошо, если б ты приехал… Нет, не сейчас… Завтра. Он уже лег.

Рут начисто забыла про Франца и вспомнила лишь тогда, когда, оглянувшись после разговора, увидела его перед собой.

— Извини, — сказала она, — я совсем потеряла голову.

— А что случилось?

Как ей следовало отвечать на этот вопрос?

«Я предала Герберта в ту минуту, когда была ему нужней всего. Иначе дело не зашло бы так далеко. Мы слишком мало знаем друг о друге, Франц. Мы замыкаемся в себе. И мы обманываем самих себя, но до каких пор?»

Из такого объяснения Франц все равно ничего бы не понял.

— Он переработался, — ответила Рут, — он вконец истощен, полнейшее нервное истощение.

Она даже не замечала, что повторяет одно и то же. Она была рада, отыскав доступное для Франца объяснение.

— Садись же, — предложила она.

Но Франц не сел. Он глядел на Рут. Лицо у нее бледное, в красных пятнах, под глазами глубокие тени. Она казалась очень немолодой.

— Почему же ты не садишься? — спросила она.

Но когда он сел, они не знали, о чем им разговаривать. Стеснялись друг друга.

— Вообще-то я хотел повидаться с дядей Гербертом, — сказал Франц и встал.

«В чем дело, Франц? Все так изменилось. Ты меня почему-то избегаешь».

— Завтра ему станет лучше, — сказала она. — Он будет рад, если ты придешь.

«А ты?»

Она проводила Франца до входной двери.

— Почему ты последние дни бегаешь от меня?

С чего она вдруг спрашивает? Неужели Томас не рассказал ей, что он, Франц, знает об их отношениях? Вопрос застал его врасплох.

Не верилось, что Рут такая ловкая притворщица.

— Зайду как-нибудь.

— Хорошо, — сказала Рут.

11

Блаженство и безнадежность всегда идут рука об руку. День все-таки кончился для Томаса печально. Целый вечер он прождал Рут — ее прихода или по меньшей мере звонка. Он, конечно, и сам позвонил бы, но не знал, как ему вести себя, если Герберт не ушел на какое-нибудь очередное заседание и против обыкновения снимет трубку вместо Рут.

«Ах, это ты?»

«Знаешь, меня ввели в состав центральной комиссии».

«Поздравляю».

«Я затем и звоню».

«Поздравляю, поздравляю».

Томас ходил по слабоосвещенным улицам. Он не мог усидеть дома, не ног сосредоточиться на подготовке к завтрашним урокам. Впрочем, опыта у него хватит, даст уроки и без подготовки. Не о том сейчас речь. Торжество, испытанное с приходом Неймюллера, скоро прошло, развеялось как дым. Оставшись в одиночестве, он был уже не в силах, как прежде, радоваться успеху, выдавшему на его долю.

Одиноко бродя по городу, он вдруг вообразил, будто готов отказаться от работы здесь, от директорства, от своих успехов, от всего — только не от Рут. Но тут же он уличил себя в неискренности, ибо лишь тоска по Рут внушила ему эту нелепую мысль. Ведь личное счастье и работа не исключают друг друга. Вот какова его точка зрения, вот что дает ему право любить Рут и надеяться на взаимность. Героическое самоотречение устарело.

Но Франц не признает за ним этого права.

Надо будет поговорить с Францем, тот выносит свои приговоры безапелляционно, не давая себе труда понять других людей. В этом возрасте он еще не способен осознать, что взаимоотношения людей отнюдь не так однозначны, как добро и зло в детских представлениях о нравственности.

«Ты гнусный лицемер».

Так ли это? Томас затруднился бы сказать.

Почтальон приклеил бумажку на дверях, над щелью почтового ящика. Это удивило Томаса, потому что он не ждал никаких вестей, даже простого письма и то не ждал. Он и сам никому не писал. Жизнь его — а он не хотел перемен, по крайней мере сейчас, — была ограничена пределами города, куда он вернулся почти год назад. Вехами этой жизни служили школа, вынашиваемые планы, Рут, Франц.

Он упрекал себя, что до сих пор не сказал Рут о стычке с мальчиком. Надо было сказать, что Франц все знает. Он просто побоялся: а вдруг Рут не захочет тогда с ним встречаться? Если есть на свете человек, ради которого Рут способна порвать с ним, то это именно Франц.

Он сорвал бумажную полоску и прочел телеграмму:

«Мать умерла тчк приезжай немедленно тчк отец».

Лишь тут он сообразил, что телеграмма адресована Францу.

Все в подъезде было как всегда — матовая лампочка, лестница, бледно-серые стены, изрисованные детишками. Прибавилось только одно: смерть. Томас отпер дверь в квартиру. Последнее письмо от Анны он получил две недели назад.

«Бог в помощь, дорогой брат. Я в отчаянии. Почему не пишет Франц? Хотя бы открыточку. Больше я и не прошу».

И вот:

«Мать умерла тчк приезжай немедленно тчк отец».

Пугающая трезвость текста. Смерть не нуждается в эпитетах. Ей довольно себя самой; Томас положил телеграмму на стол.

Покуда Анна была жива, он относился к ней более чем равнодушно. Но ее смерть унесла что-то и из его мира.

Никогда еще он не воспринимал с такой отчетливостью и болью участь своей семьи. Родители умерли, лежат далеко в Польше. Анна умерла, лежит в Лоенхагене. А в какой земле упокоится он? Может быть, смерть не так страшна для того, кто способен верить, будто позади темного занавеса, которым смерть одевает усопшего, есть что-то другое? Надежда. Награда. Смерть требовала прямого ответа на вопрос о смысле жизни.