Прощание из ниоткуда. Книга 2. Чаша ярости - [90]

В день его отъезда тетка Люба слонялась по дому, как потерянная, деньги за постой отказалась брать наотрез, а прежде чем выйти проводить гостя, поставила перед ним на стол бязевый мешочек с сушеными грибами:

— Не обессудь, гостюшка, нёчём мне тебя больше одаривать, чем богати, тем и ради, кушай на здоровье, по-минай тетку Любу, а я тебя в молитвах своих поминать стану, жалко мне тебя, ох как жалко!

А почему „жалко” так и не сказала, вздохнула только задумчиво и протяжно.

У самой почти пристани их нагнал Васек. Попыхтел, поприплясывал сбоку нетерпеливо, потом засмущался, по привычке заглядывая в глаза:

— Алексеич, может, расходную, а, по маленькой, больше ведь не свидимся, а я, по правде, привык? — Он выпростал из брючного кармана свою неизменную четвертинку. — Давай, Алексеич, ты перьвый, по старшинству.

Когда горькая влага обожгла Владу грудь, он не выдержал, притянул к себе льняную васькину голову, приник к ней щекой, забылся:

— Прощай, Васек, прощай, дорогой, и куда только меня черт несет, сам не знаю!..

Стоя на палубе рейсового паровичка, Влад прослеживал медленно ускользающие от него и устремленные ему вслед лица, в тщетном усилии запомнить их, навсегда запечатлеть в памяти: „Господи, Господи, Господи, куда я от них, зачем!”

5

Как-то вскоре после той поездки один извивчивый, но, в общем-то, сносный прозаик рассказывал ему:

— Съездил я недавно к отцу в Америку. В былые вре-. мена, сам знаешь, в каком страхе жили, я его у себя в анкете в герои гражданской войны записывал, что, по правде говоря, было недалеко от истины, только я не уточнял под какими знаменами, а когда помягчело в наших краях, уточнил: под колчаковскими. И доживает теперь свой век на пенсии в Сан-Франциско. Можешь себе представить, никаких последствий сие открытие наверху не вызвало. Скорее наоборот: стоило мне только заикнуться насчет поездки, полное взаимопонимание, даже подталкивали, не мешкайте, мол, отец ваш человек немолодой, в любую минуту может концы отдать, пусть, мол, хоть сына увидит перед смертью. Ясно, что карту патриотизма принялись разыгрывать, а мне плевать на их дипломатию, мне лишь бы съездить. Поездка была, доложу я тебе, по высшему классу, жил, как у Бога за пазухой, только птичьего молока не видел, барахла привез, мои бабы до сих пор приторговывают. Страна такая, что ни в сказке сказать, ни пером описать, живут будто при коммунизме: от каждого по труду, каждому — по потребности, устроились, сукины дети, все механизировали, пешком даже в сортир не сходят. Вернулся домой, несколько дней в себя прийти не мог, решил в деревню съездить, родным дерьмом подышать. Я ведь, знаешь, под Рязанью сруб купил деревенский, люблю иногда, так сказать, поработать на лоне. Деревни там сейчас обезлюдели, дом за копейки взять можно. По приезде вышел утром поразмяться, гляжу, сидит на бревнах у магазина сторож дядя Федя — мужичок даже по здешней бедности из нищих нищий — сидит он это в заношенной своей рванине, раздрызганный треушок набекрень, козью ножку потягивает, видно, уже и опохмелиться успел, в общем, как в народе говорят: сыт, пьян и нос в табаке. „Здорово, — говорю, — дядя Федя!” — „Наше вам, — говорит, — Егор Петрович! Слыхал, в самой Америке гостевали?” — „Гостевал, — говорю, — дядя Федя”. — „И что, — спрашивает, — нишших много?” — Как видишь, прав Маяковский: у советских собственная гордость, на буржуев смотрим свысока. Мудёр русский народ, ох как мудёр!..

Его дорога домой походила на пробуждение от хвори. Душа Влада как бы заново прорастала к свету после ночи бредового забытья. Благодарная легкость в нем сообщала всему окружающему — людям, предметам, панораме за вагонным окном — какую-то особую, почти стереоскопическую рельефность. Подмывало, зажмурив глаза, что-то беспечно напевать себе под нос или говорить с кем-нибудь о пустяках.

Но двум теткам, походившим друг на друга, словно пара матрешек одного размера — распахнутые на плечах пуховые, серого цвета платки, простоволосые головы, коротконосые, с нездоровой отечностью, лица, — было не до его состояния или, тем более, его разговоров.

— Ах, Нюрок, — жаловалась одна, — иде их теперь, женихов-то, искать, оне усе хто пьеть, хто за длинным рублем шастает, хто на шею кому сесть норовит, а наш-то этот — сурьезный, пьеть по маленькой, курить в меру, на производстве в уважении, а что старше Нинки да страшен, так не с лицом жить, с лица не воду пить, сживется — слюбится…

— Твоя правда, подружка, — вторила ей собеседница, — где уж таперича честной девушке королевича ждать, нету их нынче, королевичей-то, вывелись, бери, что с краю попадется, а не то в вековухах останешься.

— И то.

— Верно говорю.

— И еще тебе скажу, Нюра милая…

Под их беспрерывный говорок Влад и скоротал остаток дороги, вспомнив к месту, уже на подъезде к Москве, старый анекдот о двух женщинах, посаженных на год в одну камеру за драку между собой, у которых по выходе еще было, о чем договаривать с полчаса около ворот тюрьмы.

„Я научила женщин говорить, — выходя из вагона, процитировал он про себя Ахматову, — о Боже, кто их замолчать заставит!”