Прощание из ниоткуда. Книга 2. Чаша ярости - [89]
Изнутри жарко натопленная изба зеркально повторяла несметное число подобных ей изб от Белгорода до Владивостока: низкий, оклеенный порыжелыми газетами потолок, бревенчатые, в закоптелых трещинах, плоскости с набором семейных фотографий в дешевых рамках под стеклом и случайных плакатов, печь у двери, дальше — хозяйская кровать за ситцевым пологом, киот в „красном” углу над еле теплящейся лампадкой, стол под щербатой клеенкой, скамья вдоль глухой стены, а на стене — старенькие ходики — поверх гирек — довески из металлической завали: гвоздей, болтов, гаечек. Мне избы сирые твои…
— Так и живем, — не умолкала старуха, сооружая ему на полу постель, — день, ночь — сутки прочь, завтрева встанёшь, шанежек напекем, чай с имя хлёбать будем, я только спозаранку в церкву обернусь, она у нас недалече тутотко, в соседнём селе, туда пассажирский катер ходит, другой сон нё доспишь, как ворочусь, только мужиков наших ты и взаправду не балуй, как мухи ить на-лётят, никаких дёнег не напасесся, да и меня бабы ихние загрызут…
Под этот ее убаюкивающий говорок он и заснул, а когда проснулся, в глаза ему брызнуло солнце, сквозь слепящее сияние которого перед ним, словно сквозь водяные разводы, выявилась приземистая фигура белокурого парня в кепке набекрень и телогрейке внакидку, с потухшей папироской в мягких губах.
— Здорово живете, гражданин дорогой, — тот, видно, только и ждал его пробуждения, — тетка Люба грехи отмаливать навострилась, наказывала приветить гостя, вот я и дежурю тут спозаранку. — Парень ободряюще подмигнул ему белесым глазом и похлопал рукой по оттопыренному карману брюк, из которого выглядывала сургучная головка четвертинки. — Еще и в сельпо успел обернуться, кому закрыто, а кому нет, у меня там с девчатами полный Варшавский пакт, живем душа в душу, делом к делу, телом к телу, водярой не разольешь, в любое время дня и ночи обслуживание, как в кино. — Он призывно и нетерпеливо засучил ногами. — Айда сейчас, гражданин дорогой, на затон, там мужики ушицу варят, глядишь, и нам кой-чего обломится. — И не выдержал, подался за дверь. — Одевайтесь, я вас на дворе ждать буду…
Сразу по выходе из ворот округа распахнулась перед Владом во всю ширь своего сквозного и залитого в это утро щедрым солнцем простора: деревню с трех сторон, наподобие тронутой ржавью подковы, огибали низкорослые, но густые леса, срезанные у ее берегового подножья темно-матовым лезвием реки, за которой, насколько хватало глаз, открывалась безлесая равнина с россыпью жилых островов и промышленными трубами над ними.
— У нас, гражданин дорогой, об эту пору самая рыба. — Торопясь, парень почти приплясывал рядом с ним. — Ее нынче хоть голыми руками бери, рыбу эту, такая прорва, мужики теперь днюют и ночуют на берегу, домой только бутылки сдавать бегают, ухой насквозь провоняли, хоть в химчистку сдавай. — По пути он то и дело заглядывал в глаза собеседнику. — Ребята наши, кореши мои, после армии все в городе норовят устроиться: кто вербуется, кто невесту по переписке зацепит, кто так, дуриком, а по мне, лучше, чем у нас, на Сухоне, нигде нету, я, как отслужил, даже не думал, сразу домой подался, чего я там не видал, в городе энтом, у меня и тут культуры ихней навалом, хоть залейся. — И вдруг, видно, не выдержав медлительности спутника, опрометью кинулся к берегу. — Полундра, мужики, заваривай архирейскую, кружки к бою, вон гражданин из Москвы, насчет картошки дров поджарить интересуется!..
Со всех лодок, беспорядочно рассыпанных вдоль береговой полосы затона, навстречу парню потянулось гостеприимное радушие. Похоже, к этим его шуточкам здесь попривыкли и относились соответственно: гуляет, мол, человек!
И понеслось над водой к берегу слитным хором:
— Дыши в себя, Васек, а то рыбу потравишь!
— Сразу видать — похмелился!
— Васек завсегда поспеет, за им — не гонись!
— Записывай, Васек, чтобы в очередь, я — перьвый!
— Шустрый народ пошел, мелкий только…
Вскоре на ожившем берегу уже занимался костерок, предвещая веселую трапезу и душевный разговор, который и завязывался между тем вокруг матереющего огня и был достаточно свойским и непринужденным, но, конечно же, помимо воли, с оглядкой на гостя. И хотя каждый из вступавших в беседу изо всех сил старался убедить себя и окружающих, что он весь нараспашку, что скрывать ему нечего и что для его откровенности никакой посторонний, пускай даже из самой Москвы, — не помеха, за всем этим вымученным вызовом скрывались затаенная настороженность и любопытство: леший, мол, знает, чего ему здесь понадобилось? При всем различии в возрасте, облике, повадках в них сквозило что-то такое, что сообщало им какую-то почти пугающую общность, бывшую, наверное, невольным отражением рокового единства их судьбы и всей окружающей их природы.
„Как близнецы, — поочередно оглядывая их, не переставал удивляться Влад, — будто друг в друге отражаются!”
Дни закружились легкие, беззаботные, солнечные, в слабых заморозках по утрам и с теплыми испарениями к вечеру. Целыми днями Васек таскал его с собой по округе: рассказывал, хвалился, ерничал, попивал наравне с ним, не пьянея, и от этого его неуемного соседства на сердце у Влада день ото дня становилось все просторнее и веселее. Перспектива предстоящего возвращения, призрачно пугая своей неизбежностью, отодвигалась куда-то в самые глухие уголки памяти. Но рано или поздно день этот должен был наступить, и он наступил, и, проснувшись однажды утром, Влад наконец определил: сегодня!
