Прощание из ниоткуда. Книга 2. Чаша ярости - [101]

Роман-то мой, Александр, свет Михалыч, может быть, и вправду плох, только, прямо скажем, занятное ты себе место и удобное время выбрал, чтобы сказать об этом!

Влад почувствовал, что его вот-вот стошнит от этой велеречивой пакости, и он яростно взорвался:

— Вот что, уважаемые неуважаемые, хватит! Если вам не надоело говорить, то мне надоело вас слушать. Ваша бездарность в литературе равна вашей бездарности в красноречии, поэтому поищите себе другой объект для своих словесных упражнений. Неужели вы полагаете, что я. всерьез отнесусь к вашим словоизвержениям? За кого вы меня принимаете? Вот, к примеру, ты, Струхнин или, как там тебя, Стрехнин, чего ты молотишь про свою фронтовую молодость? Неужели ты думаешь, что мне неизвестно, чем ты занимался в Особом отделе армии? Если ты, ничтожество, и проливал там кровь, то только чужую, а сам ты всю свою жалкую жизнь не проливал ничего, кроме мочи, у тебя еще руки не остыли от расстрельного пистолета. А ты, Мудянников-Медянников, а точнее, Медников — рабочая косточка, чего ты когда-нибудь держал в руках, кроме канцелярской ручки, которой доносы подписывал, или, может, папа твой, московский барыга и валютчик, патент тебе на пролетарское происхождение сфарцевал? Что же до тебя, Александр Михалыч, то ты как был из тех, что все забыли, но многому научились, так и остался, не лучше ли было тебе, прости меня Господи, сгинуть в сорок девятом от инфаркта, тебя бы хоть собственные дети уважали, а то ведь ты у своих палачей бывших только и научился, что их ремеслу. Как умирать-то будешь? А с вами, моль безымянная, даже разговаривать побрезгую, чести много, сами, без моей помощи, сгниете. И будьте вы все прокляты!

В сопровождении их остервенелого клекота Влад вынесся вон, и, уже не замечая вокруг себя ни лиц, ни предметов, слетел по лестнице вниз, и — через дубовый зал, буфет, вестибюль, двойные двери подъезда — опрометью выскочил на улицу, и даже душная немочь города показалась ему на этот раз освежающей.

В охватившем его возбуждении он и сам не заметил, как очутился у знакомого театра, где с некоторых пор, а точнее, с того дня, когда Женя Ш. свел его со здешним режиссером, сделался завсегдатаем, и теперь, повинуясь безотчетному порыву, повернул к служебному входу.

Театр всегда оставался затаенной слабостью Влада. Заболев лицедейством еще в провинции, он сталкивался затем со многими подмостками, встречал великое множество режиссеров, а исполнителей еще больше, но никогда раньше ему не доводилось встречать драмы, которая бы с такой бесцеремонностью опрокинула все его представления о театре и драматическом ремесле вообще. В отличие от знакомых ему театров здесь режиссер растворялся в спектакле целиком, словно играл и работал за всех — от героя-любовника до последнего гримера и рабочего сцены. Это был театр, где сердце и воля одного человека изливалась вокруг, порождая театральное чудо. И когда потом в Париже Влад вспоминал снисходительные усмешечки высокомерно взиравших на это режиссерское самосожжение московских снобов, ему досыта нахлебавшемуся претенциозным шаманством французских мэтров, хотелось всегда кричать благим матом: врете, сукины дети, не было еще такого на театре, не было!

Едва заметив его в зале, режиссер под каким-то предлогом прервал репетицию и не по возрасту легко спрыгнул со сцены, устремляясь к нему озабоченным лицом:

— Ну как?

— Как и следовало ожидать, Юрий Петрович.

— Все-таки решились?

— Даже не задумывались.

— Идиоты! — непроизвольно вырвалось у того, но, спохватившись, он деловито напрягся. — Оставайтесь на вечерний спектакль, Владислав Алексеич, я хочу познакомить вас кое с кем, думаю, вы не пожалеете…

И Влад остался. Для человека, знакомого с закулисной и внекулисной жизнью этого театра, само существование его представлялось неразрешимой социальной загадкой. Репетиции здесь походили на отработку некоей сложной военной операции против безымянного, но всеми — и постановщиком, и артистами, и обслуживающим персоналом — подразумеваемого противника, а спектакль на воображаемое каждым из них сражение с ним, этим противником. Перед началом, в антрактах и в конце, около театра и в нем воцарялась гремучая атмосфера общей тайны, сговора, заговора, ожидания чего-то такого, отчего в мире что-то сразу изменится, преобразится, расцветет. Товарищ, верь, взойдет она!

Но самое непостижимое в этой всеобщей мистерии заключалось в том, что в ней принимали участие как те, кто ее вдохновлял, так и те, против кого она была направлена. За отсутствием официальных лож, зрители, вне зависимости от ранга и положения, вынуждены были рассаживаться здесь в общедоступных рядах партера, поэтому никого не удивляло, когда рядом с членом политбюро оказывался только что вернувшийся из лагеря диссидент, с генералом госбезопасности в штатском — его потенциальный подследственный из разряда неумолимых сионистов, а с секретарем Цека по пропаганде — новоиспеченный литературный „власовец”. Причем ни у кого не было гарантии, что в определенных обстоятельствах многие из них вполне могут поменяться местами.

В этот вечер давали „Пушкина”, где в разных ипостасях метался по сцене затравленный собственными химерами человек, исходивший в зал одной-единственной и неутолимой мукой: „Нет, весь я не умру…” Но не утверждал по догматическому тексту, а с надеждой молил, взывал, спрашивал.