Прощание из ниоткуда. Книга 2. Чаша ярости - [103]

Как сказал один небесталанный, но исписавшийся поэт: „Пришли другие времена, взошли другие имена”. К нему самому, кстати, это тоже относится.

12

„Февраль. Налить чернил и плакать”. Но эта зима не располагала Влада к трудам праведным, а тем более, к слезам. За окном метель сменяла порошу, оттепель оборачивалась заморозками, слепящее солнце следовало за облачной хмарью, а желанного ответа все не было. Дни тянулись медленно и тоскливо, скрашиваемые только случайными застольями дома или в гостях: круг старых связей, который еще вчера казался ему нерасторжимым, безболезненно вычленил его из себя и вновь сомкнулся за ним, продолжая жить по своим, раз и навсегда установленным законам. Разумеется, Боже упаси, никто не отрекся от него, не прекратил отношений, скорее наоборот, большинство тех, кого он считал близкими друзьями, при случае старались подчеркнуть свое знакомство с ним, просто-напросто каждый из них, хотя и бессознательно, уже похоронил его для себя, окончательно отторг его от своих забот и своего собственного существования. Оставь нас, гордый человек.

К тому времени Татьяна совсем переехала к нему, и они жили под одной крышей, впервые осознавая, что обратного пути у них нет, что будущее не сулит им ничего, кроме сомнительной неизвестности, и что отныне они навсегда скованы пожизненной цепью единой судьбы.

Первое время Влад приглядывался к жене, с тревогой ожидая, что нынешнее их положение, что называется, между небом и землей, рано или поздно отзовется в ней признаками страха или неуверенности, но шли дни, будущее представлялось все безнадежнее, а она оставалась такою же, какою он встретил ее в первый раз: ровной, предупредительной, незлобивой. При всей ее видимой уступчивости в ней чувствовалось глубоко затаенное упрямство цельной и независимой натуры, которая, внешне сгибаясь перед давлением, тут же выпрямляется, готовая к беспрерывному сопротивлению.

Привыкнув в женщинах к слабости, а не к силе, он поначалу насторожился, прозревая в сочетании этих двух в ней начал угрозу своему привычному самоощущению, но в конечном счете ей исподволь, незаметно для него самого удалось преодолеть в нем его первоначальную настороженность, и он успокоился, положившись на ее чутье и такт.

Поэтому, когда, наконец, на исходе первой декады февраля, Влада телефонным звонком вызвали в Овир, он не удивился ее внезапной решимости:

— Я пойду одна, — тихо, но решительно определила она, — никогда не знаешь, чего от них ждать, если они откажут, ты сорвешься, не будем искушать судьбу, после разговора я сразу же позвоню из автомата…

В ожидании ее звонка Влад не находил себе места, метался по комнате, то окрыляясь уверенностью, то теряя надежду. „Кто их действительно знает, — проносилось в нем, — сегодня решат, а завтра перерешат, своя рука — владыка! ”

Ее голос в телефонной трубке прозвучал так обыденно, словно речь шла о сегодняшней погоде:

— Отказали. Даже разговаривать не захотели, сказали, что по частным приглашениям пускают только к родственникам…

Сообщение не столько обескуражило, сколько опустошило его. Напряжение последних недель мгновенно сменилось усталостью и безразличием: будь, что будет, пусть все идет к чертовой матери, хватит ему зависеть от капризов их пищеварения или блажи, то и дело ударяющей им в голову!

Правда, Влад еще собрал в себе волю, чтобы позвонить своему театральному знакомцу и коротко известить того о случившемся, в ответ на что ему пришлось выслушать долгие и маловразумительные объяснения со ссылками на неповоротливость, рутину и безразличие бюрократической машины, но в нем это уже ничего не меняло, слова он пропускал мимо ушей, окончательно смиряясь с тем, что всему конец и что мышеловка захлопнулась…

В эту ночь они не сказали друг другу ни слова. Каждый из них как бы предлагал другому возможность и время подытожить прошлое, обдумать настоящее и взвесить будущее в преддверии неизвестности, которой теперь не будет конца. Взвесить и решить для себя раз и навсегда: разойтись или остаться вместе.

Утром, поднявшись и выходя на кухню, она вскользь, как ни в чем не бывало, спросила его:

— Тебе чай или кофе?

Пожалуй, с этого, с этих оброненных походя слов и началась их по-настоящему совместная жизнь.

Но к концу недели, отзываясь на очередной звонок, он вдруг услыхал в трубке женский, с кошачьими интонациями голос:

— Товарищ Самсонов? Здравствуйте. Вас просят явиться завтра в десять часов утра на прием к заместителю начальника московского Овира товарищу Фадееву по адресу…

Остальное доходило до него, словно сквозь вату. „Что бы это могло означать? — Жаркой волной хлынула в него разноголосица догадок: — Сработала наконец канцелярская цепь или что-то случилось?”

Что именно, выяснилось к вечеру того же дня. Помнится, он отлучился за газетами, а по возвращении, едва открыл дверь, как услышал встревоженный голос жены:

— Звонила Наталья Дмитриевна: Солженицын арестован, просила сообщать об этом, кому можно!

Для одного дня этого было слишком. Недавнее облегчение улетучивалось из Влада, словно воздух из внезапно проколотой емкости, уступая место липкой пустоте безотчетного страха: если решились срезать вершину пирамиды, то, значит, им ничего не стоит срыть ее до основания, а в таком случае судьбы подобных ему — Владу Самсонову — не имеют для них никакой ценности. Пусть побежденный плачет!